Роланд Харингтон - Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских

Надо сказать, адмирала не интересовала сухопутная жизнь. Он предпочитал шум ветрила над головой и скрип палубы под ботфортами, почему и отдал концы в возрасте девяноста лет, сидя за бутылкой рома в каюте любимого линкора. Впрочем, дружил с Ибрагимом Ганнибалом и молодым Державиным. У четырех императриц в фаворитах валялся: Гиацинт был крут, но куртуазен. Гортанным германским голосом говорил герлам grossen Komplimenten.[8] Но при этом был драчун и забияка. Однажды на приеме в Зимнем дворце просоленным корабельным кулаком стукнул поэта Тредиаковского. А тот после этого про него хва-лебственную оду написал: робкий человек был. Правда, ода затерялась.

Делаю перерыв, чтобы осушить пол-литровку. Эх, хорошо пошла, проказа! Je bois la vodka nature pour donner toute ma mesure.[9] В университете перед занятиями соображаю на троих и даже на побольше. У меня в кабинете стоит макси-бар. Как найдет на меня раж, зову любимых студентов, коллег из соседних факультетов и пью за свое здоровье. После утреннего кирянья даже не хмелею, зато академсобутыльники ходят на руках!

¡Achtung amigos![10] Возобновляю семейную хронику рода фон Хакенов.

Потомки Гиацинта сделали все, чтобы превратить имение в аркадию Тульщины. Они организовали симфонический оркестр и небольшой театр, открыли первую в губернии поликлинику, в которой лечили крестьян от холеры посредством гимнастики и мезмеризма. Многочисленная дворня обожала своих обрусевших господ и молилась на них, как на идолов. Поместье процветало. На протяжении всей эпохи Просвещения Хакены уделяли крепостным и крепостницам большое внимание. Внук морского волка еще до Карамзина понял, что крестьянские девушки тоже любить умеют, и на радостях вписал в фамильный герб феодальную фразу: «Jus primae noctis».[11] Сын внука участвовал в убийстве императора Павла 1, знаменитой подушкой размахивал.

— Павел был удушен шарфом, а не подушкой.

— Подушкой предок размахивал, а шарфом шуровал.

После участия в этих прискорбных событиях он поступил в действующую армию генералом от инфантерии. Ему было всего шестнадцать лет! Славный послужной список юного полководца включал битвы при Аустерлице, Данциге, Фридланде.

Внук внука был декабрист, но консервативных взглядов: крестьян хотел освободить без земли. И правильно! Однако его все равно в Сибирь сослали.

— А как звали этого декабриста?

— Фридрих фон Хакен.

— В таком случае, профессор Харингтон, здесь какая-то неточность. В списке осужденных Верховным Уголовным Судом по делу 14 декабря этого имени нет.

— Видите ли, доктор Феофактов, даже в николаевской России карательные органы иногда допускали просчеты. Но оплошность ВУС была исправлена самим императором, который совершил над Фридрихом суд и расправу приватно, в суперсекретном застенке Петропавловской крепости.

В Сибири внук внука не сидел сложа руки и основал религиозную секту «Истуканы». Это были загадочные люди. Они подвергали себя электрошоку и занимались медитацией, посредством которой изучали тайны мироздания. А брат декабриста увлекался механикой и изобрел паровую коляску, пригодную для деревенских условий. Она работала на чистом навозе. Несмотря на немецкую кровь, помещик-самородок обладал чувством юмора и назвал машину «Фекалица». В 1851 году он послал свое изобретение в Лондон на всемирную выставку. В Кристальном дворце, впоследствии обесславленном Достоевским, быстроходная вонючка изумляла посетителей коэффициентом полезного действия.

Прыгаю через поколения! Мой дед — внук внука внука и гофмаршал Николая II — был чемпионом страны по конному полу. Кроме того, он владел одним из девяти «Роллс-Ройсов» в России. После революции на его любимом лимузине Ленин стал кататься, а бабушка с дедушкой убежали во Францию от грешника подальше.

Матушка родилась уже в Париже, где ее родители жили в нищете, но не в обиде. Ее папан, бывший роллс-ройсовец, крутил когда-то наманикюренными руками баранку таксомотора (в память о нем я неизменно щедр с извозчиками). По вечерам он сидел на своей тесной кухне на улице Номбриль и вместе с приятелями-эмигрантами плел сети контрреволюционных заговоров. Белое дело бедного деда! Борис Савинков, лучший друг трагического таксиста, обещал назначить его спикером Земского собора после свержения большевиков, но операция «Трест» помешала экс-гофмаршалу достичь высшей власти. У него осталось одно-единственное утешение — дочь, которая даже до половой зрелости была красоткой что надо. Увы, вместо того чтобы танцевать на балах в Царском Селе, юная аристократка пошла работать белошвейкой. Занималась ударным трудом на фирме Коко Шанель, одновременно пылая любовью к родной стране, которой глаза ее не видели. Даже когда матушка свернула голову американцу-миллионеру и стала богачкой, она продолжала лелеять патриотические чувства. Сколько раз, засыпая, я слышал ее сладкое сопрано, нежно напевающее над моей колыбелькой:

Мама познакомилась с папой на великосветской вечеринке, которую устроила известная мадам Вырубова для самых изысканных эмигрантов. Отец пришел туда с группой университетских друзей-богачей. Они совершали путешествие вдоль и поперек Европы. The Grand Tour.[12] Папан и его приятели хотели посмотреть на экзотических изгнанников из России — страны, о которой они так (не)много слышали. Вырубовой понравились открытые лица юных янки, и она предъявила им свой диплом девственницы, который всегда носила в ридикюле: хотела их убедить, что не спала с Распутиным. И убедила! Впрочем отец, чистый человек, даже не знал, кто такой был Гришка.

Папан был высокий костлявый миллионер, всегда спокойный, как мертвец. Коренастый англосакс, он отличался сухостью характера. То ли дело матушка — русская красавица. Она прятала под высокой грудью страстное сердце, словно героиня тургеневского романа. Однако была крепкой контрреволюционеркой и обладала тяжелой рукой. Как врежет в рожу, в глазах у меня красные звезды сверкают! Но зато била редко, и всегда с любовью. Строгим воспитанием стремилась возбудить во мне тягу к родной литературе-культуре. И что вы думаете? Первое слово, которое я прошепелявил беззубым младенческим ртом, было «Пушкин».

Так солнце русской поэзии озарило своим сиянием детские годы Хакена-внука.

Благодаря матушке я научился читать-писать in the language of Pushkin[13] раньше, чем на всех других языках. Помню педагогическую картину детства: я стою перед родительницей на коленях и повторяю буквы алфавита: Ас, Буги, Вуги, Гоголь… A child must study[14] мудрости ради! В кратчайший срок я стал миниграмотеем, и мои синие глазки забегали по бессмертным строкам поэта.

Когда в наш роскошный замок приходили гости, матушка вытягивала меня за ухо из детской, чтобы я читал им стихи. Я звонким голосом декламировал отрывок про дворового мальчика из романа «Евгений Онегин». Это был мой коронный номер! Родительница горделиво на меня посматривает и отбивает размер стеком, а я бойко произношу четырехстопные ямбы, ощущая, как мое тельце покрывается пупырышками от строчки «шалун уж заморозил пальчик».

Гости — американские дельцы и бизнесмены — не понимали слов великого поэта, но даже их черствый слух убаюкивался музыкой онегинской строфы.

Со временем меня обуял пуберитет, но Пушкин продолжал задевать меня за живчик. Чувственным подростком я проводил целые ночи с фонарем под одеялом, занимаясь медленным чтением поэмы «Гаврилиада».

Однако-однажды дверь моей спальни распахнулась, и ко мне ворвалась разгневанная матушка.

— Ты должен спать, чтобы развить свое юное тело, а не книжки листать! Если ты испортишь глаза, я тебя убью, — любовно кричала она.

Я был жестоко выпорот, но продолжал постельные сеансы с Пушкиным в руках.

Моя éducation sentimentale et tortueuse[15] принесла радостные результаты. Только у меня сломался голос, только я заволосился, как решил стать славистом, чтобы изучать русскую литературу, — себе на славу, другим на удивление. Все отрочество я фиксировался на ее недолговечных поэтах и бородатых романистах. Их образы мерещились мне в бреду и наяву. Недолго-нескоро, и милые призраки стали моими вечными спутниками.

Когда мне стукнуло восемнадцать, я поступил в Гарвард, в котором до меня учились Харингтоны I, II, III и IV. Там был профессор Якобсон, знаменитый филолог. Он говорил по-английски с сильными центральноевропейскими интонациями. Русский прононс на чешский акцент накладывал, и вдобавок у него была чертова дюжина дефектов речи. Пражская школа! На лекциях так невнятно бормотал, что никто ничего не мог понять. А он ушами не шевелит и языком чешет. Бормочет, бормочет, а потом вдруг как закричит: «Мережковский! Шкловский! Маяковский!» Очень увлекательный преподаватель. Я многому у него научился, хотя был гулящим студентом и систематически беспутствовал.