Владимир Карпов - Вилась веревочка…

И в тот же вечер недалеко от ресторана мы дружно избили и обобрали какого-то парня. Он попался нам навстречу, и Хысь заговорил с ним с такой злобой, будто это был его давнишний враг. Я, как, наверно, и остальные, к незнакомому парню даже ненависть почувствовал. И захотелось доказать корешу Хысю, редчайшему из людей, почти всесильному, глаза на жизнь открывшему, свою верность и преданность!

Следующим утром, которое, как водится, вечера мудренее, прошедший день виделся чуждым, будто не со мной произошедшим. Голова немного побаливала. А в теле не остыла еще вчерашняя одурь, ошалелость, неспокойствие какое-то. И вдруг неприятно пронзало воспоминание, как мы впятером — одного! И я — неужто я! — раздухарился, хлестал ни в чем не виновного парня во всю силу, часы сорвал!..

С улицы свистнули — у ворот стояли Женька и Балда. Мы кликнули Валерку, он вышел и сразу принялся рассказывать, как вчера ловко и незаметно прошмыгнул мимо матери (обычно он, когда поздно возвращался, влезал в окно). Вчетвером мы отправились к Хысю, а потом вместе — на реку. Не обошли по пути и магазин, опохмелились. И хоть от одного вида бутылок замутило, я не ударил в грязь лицом: скрепился и выпил. Потихоньку вспоминался, раскручивался вчерашний день, один подхватывал другого, и такие забавные истории выходили, что сделалось легко и просто — такая уж она есть, житуха! И снова приходили уверенность в себя, ощущение своей силы. Ходили по лугу, сбрасывали в воду пацанят. Потом пошли к кинотеатру. Женька так, ради смеха, остановил, пошмонал двух-трех пареньков. Со всеми повторялось примерно одно и то же:

— Иди сюда, — подзывал Женька.

— Зачем?

— Ну иди…

Парнишка подходит.

— Дай двадцатник!

— Нету…

— Врешь ведь?

— Ну нету…

— Попрыгай.

— Чего я буду прыгать?

— Жмотишься двадцатника?

— Нету у меня.

— Найду, все мои будут?

Парнишка растерян. Если продолжает упираться, все повторяется сначала. А если вытаскивает двадцатник, то:

— А чего ты жмотился? Докажи, что не жмот. Дай еще…

Сказка про белого бычка получалась, весело было…

Пришел под ночь домой: пахло денатуратом — у мамы опять разломило поясницу. И опять прошедший день показался не моим…

— Держи руля вправо, пришвартовываемся к берегу! — скомандовал Хысь.

— Зачем? — опешил Женька.

— Там деревня вроде какая-то, — сказал Валерка.

— Ага. Населенный пункт с магазинчиком посередке.

— Ну и что? — допытывался Женька.

— Брать будем.

— Мы же там ничего не знаем, — как, куда? — недоумевал Женька.

— По-моему, кто-то счас только болтал — хочет второй магазин брать. И все согласные были, э-э?

— Я говорил — потом…

— Потом будет суп с котом!

— Хысь, сам посуди, где мы сейчас этот магазинчик будем искать? Собак только разбудим, — сказал я.

— Слушай, Глиста, — это Хысь меня так иногда называет за высокий рост и худобу, — ты че? Опять думаешь, что умнее всех, что ли?

— Ничего я не думаю…

— Ну а че тогда выступаешь? Э-э?

— Не выступаю я. Сказал просто. Заловят же нас…

— Глиста, ты че против меня имеешь?

— Ничего не имею…

— А может, чего имеешь?

— Ничего, говорю же…

— Подумай лучше, раз ты такой умный. Или чего имеешь?

— Хысь, ну брось ты, никогда я против тебя ничего…

— А то смотри, за мной не заржавеет. Лупоглазый, может, ты чего имеешь против?

— Ничего.

— Ну и в рот тебе компот, вороти к берегу.

Бред! Мы же как пить дать попадемся. И глупо как! Хысь блажит, а мы будем расплачиваться. Надо сказать ему об этом. Сказать, пусть один лезет в этот магазин, если охота, и сидит потом. Пусть… Но почему, почему я гребу и молчу?! Словно околдован, заговорен… Язык будто не мой, ослаб, не в силах шевельнуться, и челюсть сжимают тиски, и где-то в животе холодок… Страх! Нет, когда гонятся за тобой с ружьем в руках, стреляют и дробь шлепается в воду, это еще не страх — испуг, еще продолжает работать голова, слушается тело. Страх — когда ты как бы уничтожаешься, перестаешь жить — ты есть, и тебя нет, — когда тупеешь и тобой можно управлять как угодно, ибо ты только боишься, боишься, и больше ничего! Я читал, одна из самых тяжелых казней — казнь мерно капающими на голову каплями. Сначала упала невинная маленькая капелька, потом на это же место другая, третья… И вот уж, кажется, по голове бьет огромный молот, а голова превратилась в барабан, но человек не умирает, мучается, сходит с ума. Так же, по крупице, по крупице срабатывает и мерно капающий страх: тут подчинился, там сдался… И жизнь становится как во сне, мир отделен пеленой, ты боишься милиции, людей, Хыся… Чудно это, но не Хысевы же кулаки страшат, пожалуй, одолею его в честной драке, не пиковинка даже его острая, что-то другое. Может, то, что каждое нормальное слово, без прохиндейства, ухмылочки сказанное, он обсмеет, в доброе чувство вцепится, перевернет его, растопчет. Он ловко умеет это делать, и начинаешь свое хорошее, самого себя прятать, лебезить, унижаться. Лишь бы Хысь не тронул, не задел, а лучше — одобрил бы… А дома мать… Любит сыночка, надеется, тянет из последних сил, покупает ему, бесслухому, баян — учись, живи, радуйся!

Не раз я представлял, как скину Хысеву руку со своего плеча, когда он по-приятельски похлопывает, повернусь и уйду, вольно насвистывая. Но не мог этого сделать. Не мог, и все. Выше это было моей воли.

…Мы сидели в песочной выбоине, желтым пятаком зиявшей на травянистом берегу. В сторонке валялась пара опорожненных бутылок. Вдруг Хысь сказал:

— Сегодня вечером магазинчик обработаем.

— Как обработаем? — переспросил я, будто не понял.

Хысь внимательно посмотрел на меня, прищурив маленькие глазки.

— За базаром, не доходя могилок, — магазин. Знаете? Там печка и труба — жестяная, широкая, в крышу выходит. Залезем на крышу, трубу вывернем, пару кирпичиков отколупнем, и конфеток вдоволь накушаетесь.

Я заметил, как затосковал Валерка, набычился Балда. Да, это уже не мужика по пьянке обчистить. Тут попахивает настоящим воровством. Я понял, что назад пути не будет — Хысь не пустит. Только у Женьки глаза загорелись:

— А башли там есть?

— А ты зайди, попроси: оставьте, мол, деньжат, хе-хе. Будут. Все будет. А вы че, хмырики, не рады, что ли?

Пекло солнце. Во рту слипалось от выпитого вина. Радость действительно была невелика.

— Боитесь? — Хысь матерно ругнулся. — План верняк.

План, конечно, выглядел идиотским: какая труба? Какая крыша? Магазин около дороги, на крыше нас как облупленных видно будет, любой шофер заметит.

— Да полезут они, чего там, — за всех ответил Женька.

— Я этих гавриков хочу услышать. Язык к заду прилип? Или, может, я оглох, а, Жека?

— Да чего говорить — надо, значит, надо! — сказал Балда.

— Я же для вас, суконок, стараюсь. Дался мне этот магазин, копеечное дело. Я делами верчу ого-го! На ноги вас, сосунков, поставить хочу! Не рубите же ни в чем. Не рады, что ли, я спрашиваю, э-э? — Хысь, оскалив зубы, запрокинув голову, поглядывал то на Валерку, который словно врастал в песок, то на меня.

— Хысь, — горло пересохло, звук получился писклявым, я откашлялся. — Хысь, у меня мать. Она одна, больная. Узнает — ей каюк. Я не хочу.

— Э-а, что ты сказал? Я что-то не расслышал. Не хочешь? А пить мое хочешь! Вот подлюка, а! Гляди на него — у него мать больная! Что же получается! Когда надо — так Хысь друг, а когда до дела — Хысь вор, а я чистенький! Или ты, что, умнее всех себя считаешь?

— Я же ее в гроб загоню…

— А я клал!

— Хысь!

— Ты мне матерью не тычь, а то как тыкну — на весь век оттыкаешься. Скажи лучше, на дармовщину жрать любишь! «А вор будет воровать, а я буду продавать!»

Хысь не то чтоб злился, а скорее поддавал жару, гнал нерв.

— У тебя, Лупоглаз, тоже мать болеет, э?

— Нет.

— Зашибись. — Хысь постучал ладонью по Валеркиной челюсти, как ласкают иногда собак. — И делом настоящим заняться хочешь— Молодец. А эта сявка не хочет. Он себя лучше нас с тобой считает. Подойди, врежь ему, чтоб не выкобенивался.

— Да зачем? Ладно, пусть, не хочет, так зачем…

— Он же, суконец, продаст нас на первом же углу. Поучить его надо. Ты же мне друг. Друг?

— Друг.

— Ну-ка, дай ему, гаду!

Валерка совсем потерялся. Поднялся, подошел ко мне. Остановился, поглядел на Хыся. Тот ждал. Валерка стоял.

— Ну, кому сказал! Бей! — Хысь выдернул из кармана пиковинку.

Валерка дернулся, глаза его набухли, несмело ткнул меня кулаком.

— Сильнее, пином его!

Валерка легко пнул меня в бок.

— Тебе показать, как надо бить? Жека, уделай-ка его разок, — кивнул Хысь на Валерку, — чтоб научился.

— Хысь, перестань заниматься… — вскочил Женька.

И тут же метнулась острая пиковинка, вонзилась ему в щиколотку. Женька, зажав рану, несколько секунд смотрел на Хыся. Тот поигрывал пиковинкой. И Женька с разворота воткнул Валерке резкий злой удар, повернулся и, прямой как струна, чуть прихрамывая, отошел в сторонку, плюхнулся на траву.