Ханне Эрставик - Пасторша

Она посмотрела в окно.

А потом взглянула прямо на меня своими большими глазами и сказала чистым тонким голоском:

— Это не наша вина.

Мы помолчали, глядя друг на друга.

— Нет, не наша, — сказала я.

Когда я собралась уходить, она спросила, не хочу ли я взять что-то на память. Я не хотела, наоборот, но дочка смотрела на меня, и ей, видимо, было важно, чтобы я что-то забрала себе. Не знаю почему. Наверно, ее утешала мысль, что кто-то хочет сохранить у себя память о ее матери. Я выбрала синюю куклу, с которой Кристиана выступала в первый раз. Взгляд упал на камень между рамами, тот, в коричневую крапку, я нашла его на берегу осенью. Вспомнился геолог, захотелось позвонить ему, и сидеть, и слушать его рассказы о горных породах и камнях, о том, что происходило тысячи и миллионы лет. О вещах, которые никак не касаются нашей жизни, просто существуют, и всё. Лежат где-то, тяжелые, безмолвные. Мне захотелось, чтобы он рассказал мне о них. Да.

Как же я устала. Взяла бутылку — она стояла у стола, налила полстакана, выпила залпом. Села за стол. Документы, бумаги, главы диссертации, копии с оригиналов, которые мне удалось когда-то получить, хотя этого и нельзя.

Посмотрела на фьорд, не увидела — совсем черно. Снова стала думать о Майе, о Нанне, но мысль соскальзывала в пустоту.

Разве я не кривлю душой? Я проснулась посреди ночи, разбуженная этой мыслью. Было холодно, я посмотрела на отражение комнаты у меня за спиной в стекле, в свете настольной лампы по мраку за окном, я уснула за столом, а в приоткрытую дверь сквозило. Я сама оставила ее непритворенной для Лиллен.

Так не покривила ли я душой?

До Кристианы и этого всего я умела найти слова, которые пробивали, как ледорубы. Но теперь они мне не давались. Что сместилось в душе настолько, что оказалось недоступным? Или там ничего не осталось? И борьба закончилась? А чем — победила я или проиграла?

Я не знала.

И у меня не получалось думать об этом, облекая мысли в слова. Казалось, словами здесь ничего не добьешься.

Но о чем шла речь? Что такое это «это»?

Я и этого не знала, но страшно боялась обмануть себя именно с «этим», покривить душой, обрасти слой за слоем неправдой, так что потом не вырвешься, не шелохнешься. Хуже того — перестанешь ее видеть и осознавать, она придавит тебя как одеяло, и всё: ни контуров, ни ясности, ни тяжести, а только обезвоженная мягкая земля и песок и поникшая листва.

Я видела свое отражение в стекле перед собой, высвеченное поверх темноты, и не могла припомнить, чтобы хоть раз, хоть однажды за всю зиму ночь была бы такой черной.

Я положила руки на стол перед собой, они были такие маленькие и холодные. Надо лечь поспать, подумала я. Но не встала, не поднялась, сидела за столом лицом к окну и думала не знаю о чем.

Завела машину, выехала на дорогу. Мне надо было в то серое здание, в церковь внизу. Стола, сшитая для меня Кристианой, лежала в пакете на заднем сиденье.

Развиднелось, на той стороне фьорда, далеко внизу, прямо перед глазами высветлилась золотая полоска. Я сидела и смотрела на нее, потом очнулась, спустилась вниз, приготовила Лиллен завтрак, разбудила ее и сказала, что сегодня пятница, она любит пятницы, включила радио, чтобы наполнить кухню звуками, поставила на стол между нами зажженную свечу. Почистили зубы, я отвела Лиллен в сад, вернулась домой.

Проехала автобусную станцию, потом круговой поворот, где справа на горке станция ремонта. А слева вниз до самого фьорда гора, я поехала прямо, было ясно, но так холодно, как уже давно не было. И синее-синее небо, и снег, блестящий на солнце.

С Нанной я поговорила.

Анализы оказались плохими. Врачи считают, что она вдобавок наглоталась таблеток или еще чего-то. Во всяком случае, появились осложнения.

Я выехала на мыс и свернула в первый фьорд. Взгляд скользил по темной синей воде, схваченная морозом трава спускалась вниз до самой каймы водорослей, сверху светлых от инея, но темных снизу, где их касалась вода.

«Наступил мучительный перерыв, пока тело М. укладывали в гроб, а на эшафот поднимали А. Я принял его как прежде М., но он был настолько скован страхом смерти, что я принужден был, при посредстве помощника, не столько сопровождать, сколько тащить до приготовленного на эшафоте стула, он сел сжавшись, его била мышечная судорога. Дав время мне и В. ободрить А., фогт, как и в первый раз, произнес свою речь, по завершении коей я принял попытку задать А. те же вопросы, что ранее предлагал М., но прошло много времени, в течение коего он беспрестанно восклицал с рыданиями „Господи Иисусе!“, прежде чем А. уразумел суть моего обращения. Когда же он собрался с силами для ответов, они прозвучали малопонятно, искаженные его рыданиями. Я передаю их так, как сумел понять.

На вопр. 1: Я не знаю, верую ли я и способна ли моя вера помочь мне в чем-то.

На вопр. 2: Рыдания без ответа.

На вопр. 3: Я глубоко желал бы раскаяться, если мне послан будет дар раскаяния.

На вопр. 4, 5 и 6 ответы не понятны.

На вопр. 7, насколько я понял, ответ был таков: я не знаю, так ли это, и есть ли Господу дело до моего спасения.

На вопр. 8: я не знаю, поможет ли мне, если вы простите и отпустите мне мои прегрешения».

Дорога сворачивала налево сразу за их серым домом. Проезжая, я взглянула в выходящее на дорогу окно, никого. У дома были припаркованы несколько машин.

Я свернула на узкую, заснеженную дорожку к церкви, стоявшей на самом мысе, ровной гладкой полоске тверди, вдававшейся во фьорд. Снег был таким светлым. А фьорд таким темным. И солнце ярко освещало всё, и белую церковь с красной дверью и маленькой колокольней.

Я поставила машину у входа. Там уже ждали фургончик ритуальной службы и пара других машин. Я нагнулась, достала с заднего сиденья пакет со столой, захлопнула дверь. Постояла перед входом.

Было очень холодно, но почти безветренно. Я стояла, повесив столу через плечо, и смотрела по сторонам. Все было очень большим, фьорд, отутюженный мыс у меня за спиной, вдали, на той стороне, виднелся другой берег и дальше опять вода, фьорд, тянущийся мимо города до моря. Узкая полоса земли, узкая полоса воды и огромное небо над ними.

Я отворила ворота и пошла по протоптанной в снегу дорожке. Справа зияла разверстая яма, на снегу рядом чернела куча земли.

Я поднялась по короткой лестнице, отворила дверь, захлопнула ее за собой. Внутри было теплее. У алтаря стоял белый гроб. Было тихо. Из окон на правой стене на него падал свет. Мать стояла у гроба, она и еще две женщины клали на гроб цветы. Раскрыв объятия, я пошла ей навстречу.

Стола — вид облачения священнослужителей, принадлежность их духовного сана; длинная и широкая полоса ткани. (Здесь и далее примеч. переводчиков.)

Поиграть (нем.).

Ты останешься тут (нем.).

Ленсман — государственный служащий в сельской местности Норвегии с полицейскими и административными полномочиями.

Цитаты в романе из книги «Восстание в Каутокейно. Документы», 177 страниц архивных записей о процессе 1851–1867 годов над 48 саамами в Каутокейно.

Одна норвежская миля — десять километров.

Крутой подъем (нем.).

Житель Трёнделага.

Евангелие от Матфея, 26, 38.

Евангелие от Матфея, 26, 40.

Мне было не по себе (нем.).

Что здесь можно сделать? (нем.).

Первое послание к Коринфянам, 6, 2–3.

Да, Лив, неудачная аналогия, разве нельзя без нее обойтись? (нем.).

Последователи пиетического религиозного движения, основанного в середине XIX века Ларсом Леви Лестадиусом и распространенного на севере Скандинавии.

Евангелие от Матфея, 10, 34.