Ханне Эрставик - Пасторша

У меня были кое-какие дела и еще что-то важное, но я не могла вспомнить, что именно.

Гардины в окне первого этажа были собраны в две дуги шнуром или, как там это называется, лентой для гардин. Нанна повесила их перед Рождеством. У меня на втором этаже не было занавесок. Нанна прислуживает в церкви, она занимается этим уже много лет.

Раньше она жила вместе с мужем и Лиллен в рыбацком поселке; муж был рыбаком. Но произошел несчастный случай — не в море, а в приемном цехе: Наннин муж запутался в сети, попал в машину и погиб. Это случилось нынче осенью.

Тогда Нанна переехала в пасторский дом, в квартиру на первом этаже. Я ей предложила.

Как же она выглядела, когда пришла на работу: губы разбухли, щеки опухли как непропеченная булка, из глаз все время текло. Я сказала ей, что она может пока побыть дома, что многие из прихода будут рады подменить ее на это время.

Нет, сказала она и даже вскрикнула, когда я повторила свое предложение. Я не могу там находиться, я не могу быть в этом доме, я схожу с ума. Ты сухая вобла, ты небось и члена-то в своей жизни не видела, кричала она мне, что ты понимаешь?! В доме так пусто, и он как будто где-то тут, на кухне или вышел за чем-то, я все время его слышу, слышу его шаги, как они замирают, когда он останавливается наверху лестницы, чтобы вот-вот открыть дверь и войти. Я вроде бы слышу, как он идет по лестнице, у меня ёкает сердце, я жду и вслушиваюсь, но он не входит. Он не открывает дверь и не входит. Потому что он не вернется никогда. Я распахиваю дверь, выхожу в коридор, стою и смотрю. А там никого. И тут я начинаю думать, что же было, когда он был жив, был ли это он, кого я слышала и ждала, или же просто ветер, не ждала ли я, что в комнату войдет ветер. И было ли что-то другое, рядом с ним, что я принимала за него, когда мы сидели рядом на диване. И кем была я сама, если я ждала это другое. Кто же я в этом пустом доме? Я рычу на Лиллен, когда она поет, и рычу на нее, когда она молчит. «Твой отец мертв, — реву я, — ты что, не понимаешь? Что ты сидишь как мумия?» А она просто смотрит на меня, и уходит в другое место, и тихо сидит там или начинает напевать, что еще хуже. А Майя такая милая и добрая. Добрая и работящая как кузнечик: готовит еду, заправляет машину и возит нас повсюду.

И правда, я видела ее в окно, видела, как она сидит у ризницы в длинном низком автомобиле и ждет мать; ее лицо, обрамленное длинными черными волосами, казалось таким маленьким за стеклом машины.

— Мне гораздо лучше быть здесь в церкви и работать, — сказала тогда Нанна. — Надо бы сюда переехать, я могу спать на матрасе, там за скамейками. Никто ничего и не узнает, и постепенно все пройдет. Ты же пастор и знаешь, что все пройдет, правда ведь? — Она смотрела на меня — ее глаза были полны слез и казались такими маленькими, а я стояла перед ней и чувствовала, что я вся тверда как кость и нет на моем теле ни одного мягкого изгиба, где она могла бы спрятаться.

И тогда я сказала, что она может переехать в пасторский дом.

— Переезжай ко мне. — И когда я сказала это, я почувствовала, что это было единственным правильным решением. И как это раньше не пришло мне в голову?

— Нанна, ведь у меня так много места на первом этаже, — сказала я, — и все пустует, и деревья такие большие, за окном столько света, а как будет красиво летом, когда на них появятся листья, все будет такое зеленое, и такие большие окна. Нанна, столько места мне не нужно, все пустует. Было бы так здорово, и я была бы очень рада. Ну, хоть какое-то время поживите здесь, ты, Лиллен и Майя, пока тебе не станет лучше, легче.

Нанна не ответила, она просто села, рухнула на пол и продолжала плакать. Я села на корточки и погладила ее по голове, а потом вдруг вспомнила, что я терпеть не могу, когда кто-то меня гладит, когда я плачу.

Я прислонилась к стене, села на каменный пол в ризнице, в маленьком коридорчике прямо перед кабинетом, куда входишь с улицы, с задней стороны церкви. Мы сидели на каменном полу, и я чувствовала холод даже сквозь брюки. Дело было в конце сентября, но я уже поддевала шерстяные колготки, натягивала их каждое утро, стоя в большой спальне пасторского дома и выглядывая из окна.

Я сидела на каменном полу, уставившись перед собой, и чувствовала, как по моим щекам тоже текут слезы. Они текли и текли, и я не знала, что с ними делать. Я сидела рядом с Нанной и слышала, как она скулит глухим голосом, как будто ей надо было выплакаться, выпустить наружу то, для чего уже не было места внутри.

Я закрыла за собой ворота и услышала, как они заскрипели. Как много здесь надо бы сделать, в этом доме — что-то смазать, что-то покрасить, а что-то починить. Но мы всё откладывали до того дня, когда у нас будет время, и надеялись, что такой день придет, рано или поздно. И тогда пойти в гараж и принести ведро с краской не покажется бесконечно трудным делом.

Такой день должен настать, Лив, говорила я самой себе, пока брела к дому.

Слегка скользя по мокрому снегу, я подошла к двери. Внутри было тихо. Стереомагнитофон Майи молчал. Она, видимо, еще спала, она могла проспать хоть до обеда, когда ей не надо было на работу.

Я не подумала об этом тогда, в ризнице, но потом, когда они въехали, неизменно думала почти каждый день, а иногда даже по нескольку раз в день. Взмахнуть руками и сказать: «Добро пожаловать» — это одно. Но этот шум! И эта музыка! Если бы под эту музыку хотя бы можно было думать. Но она шла вразрез с мыслями, а не параллельно им, врезалась в голову как стальной трос, била по мозгам как штанга, и это надо было терпеть все время. Я прилагала уйму сил, чтобы освободиться от этой музыки. И когда я готовилась к проповеди, думала, что сопротивление, которое вызывала во мне эта музыка, и концентрация, которая требовалась для противодействия ей, все это отражается в проповеди, но наоборот, как безучастность.

— Увлечение этой музыкой — это что-то новое, — сказала Нанна. — Майя пристрастилась слушать такую музыку, так много и так громко, только в этом году. Волосы она красит лет с тринадцати. Она всегда была очень решительной молодой девицей, — говорила Нанна. — Зимой она сделала пирсинг — сначала на левой брови, потом на правой, а сейчас у нее блестящие кристаллики на подбородке, на носу и на губах.

Разговор о Майе зашел у нас незадолго до Рождества, когда мы сидели в кабинете и планировали, как отметить окончание занятий в школе, когда приглашать детей из детских садов, говорили о службе на Рождество и Новый год и распределяли обязанности.

Я предложила провести на Рождество ночное богослужение. Эту идею подала Майя: если все это для тебя что-то значит, Рождество, Иисус и заповедь о любви к ближнему, то нам следует в рождественскую ночь быть в церкви, а не копаться у себя дома в куче подарков. Я подумала, что, наверное, она права, попробовать стоило.

Я стояла перед письменным столом Нанны и вдруг, не знаю отчего, подумала о Майе и смерти ее отчима. Может, просто потому, что была ночь и тьма. Мне пришло в голову, что Нанна ни словом не обмолвилась о том, как Майя восприняла его смерть. Я спросила ее.

— Она не говорит о нем. Ни разу не всплакнула. Странно, — добавила Нанна, наклонив голову набок, что она обычно делала, когда думала, — ведь она как раз и проводила с ним времени больше всех. Часто они ходили в море вдвоем. Майя любила говорить о том, что когда-нибудь шхуна перейдет ей.

На узкой скамеечке у стены стояла их фотография, Нанна наклонилась, взяла ее и протянула мне. Они стояли в оранжевых комбинезонах на палубе этой небольшой рыбачьей шхуны. Майя, подняв одну руку, держалась другой за трос, она улыбалась и выглядела счастливой.

— Сейчас она до рыбы и дотронуться не хочет, — сказала Нанна и взглянула на экран компьютера. Она щелкнула пару раз мышью, а затем принялась набирать что-то. Я продолжала стоять, но мне стало ясно, что Нанна больше не хочет об этом говорить. Я положила фотографию и ушла к себе.

Однако сейчас все было тихо, и я могла слышать эту тишину. Казалось, что дом — это наконец заснувший зверь, и мне надо только похлопать его по спине и сказать, мол, спи дальше. Да-да, спи себе. Все в порядке. Синяя кукла — это всего лишь материя, игрушка. Как только она выпускает ее из рук, кукла исчезает.

Я сняла сапоги и пошла вверх по лестнице, вошла в гостиную моей квартиры на втором этаже. В центре стоял большой письменный стол; когда я въехала в дом, стол стоял в одной из комнат первого этажа. Я попросила помочь мне перенести его наверх, и сейчас он стоял перед окном.

В комнате было совсем немного мебели: слева, в углу у книжных полок — два кресла. У двери висела кукла Кристианы. Самым лучшим в этой комнате был вид из окна, свет. Как будто он обращался ко мне, говорил со мной, каждый раз, когда я сюда входила. Если я просыпалась ночью, я всегда шла сюда, подходила к окну и смотрела на огоньки вдали — на пологом склоне вниз к фьорду и на острове, край которого в том месте, где начинался мост, был виден из окна.