Иэн Макьюэн - Солнечная

Зимой 1999 года во время своих еженедельных визитов в Центр Биэрд просматривал кипы проектов, рассортированных на импровизированном столе. В этой лавине грез ясно обозначались сквозные мотивы. В некоторых проектах в качестве автомобильного топлива использовалась вода, а выхлоп – водяной пар – утилизировался и поступал обратно в двигатель. В некоторых проектах электромотор или генератор давали больше энергии, чем потребляли, черпая энергию вакуума, якобы найденную в космосе, или, насколько понял Биэрд, за счет нарушения закона Ленца. Все это были варианты вечного двигателя. Изобретатели-самоучки, по-видимому, не знали долгой истории своих устройств и того, что если бы они работали, то разрушили бы физику до основания. Изобретатели страны сражались с первым и вторым законами термодинамики – с глухой свинцовой стеной. Один из сотрудников предложил сортировать проекты в соответствии с тем, какой закон они нарушают – первый, второй или оба сразу.

Была еще одна общая тема. Некоторые конверты не содержали чертежей, а только письма, иногда на полстраницы, иногда на десять. Автор с сожалением объяснял, что он – это всегда был он – решил не прилагать детальный план, поскольку хорошо известно, что правительственные организации боятся такого рода бесплатной энергии, которую будет производить его машина, ибо это перекроет важные источники налоговых поступлений. Или же военные ухватятся за его идею, засекретят ее и употребят для своих нужд. Или поставщики обычной энергии пошлют бандитов, чтобы избить изобретателя до полусмерти и тем сохранить свое господство в бизнесе. Или кто-то украдет идею и заработает на этом состояние. Такие печальные случаи известны, иногда добавлял автор. Посему с чертежами может ознакомиться по определенному адресу сотрудник Центра, прибывший единолично, – и только с привлечением посредников.

Стол в «Хижине два» представлял собой пять досок, положенных на козлы, и нес на себе тысячу шестьсот писем и распечаток электронной почты, рассортированных по датам. Чтобы не подвести министра, на все надлежало ответить. Брейби, сутулый мужчина с большой челюстью, был возмущен напрасной тратой времени. Возмущен, но покорился. Биэрд предлагал пересылать письма в аппарат министра в Лондоне, присовокупив несколько типовых ответов. Но Брейби полагал, что стоит в очереди на рыцарское звание, миссис Брейби очень хотела звания, а недовольство министра, известного близостью к премьеру, чревато потерей места в очереди. Так что молодых физиков усадили за работу, а первый проект Центра – ветряной генератор для городских крыш – был отложен на несколько месяцев.

Тем больше возможностей для Биэрда в полунемом эндшпиле его пятого брака отвлечься на изучение «гениев», как их прозвали между собой физики. Его привлекал душок одержимости, паранойи, бессонницы, исходивший от этих кип. И главное, они навевали грусть. Ему пришло в голову, что в каких-то письмах он встречает себе подобных, двойников Майкла Биэрда, только из-за пьянства, секса, наркотиков или просто невезения не изучивших систематически физику и математику. Необразованных, но думающих. Некоторые из них были в самом деле умны, но непомерные амбиции побуждали их изобретать колесо, а потом, через сто двадцать лет после Николы Теслы, – индукционный мотор, потом читать, не понимая и с неоправданной надеждой, о квантовой теории поля, чтобы найти эзотерическое топливо прямо у себя под носом, в вакууме, в пустом воздухе своих сараев или свободных спален – свою нулевую энергию.

Квантовая механика. Какое хранилище, свалка человеческих порывов, пограничье, где суровая математика отменяет здравый смысл и необъяснимым образом сплавляются рассудок и фантазия. Здесь мистик мог бы найти все, что ему требуется, и в доказательство своих идей привести науку. И какой дивной, призрачной музыкой в часы досуга должна она быть для этих изобретательных умов – спектральная асимметрия, резонансы, нелокальные взаимодействия, квантовые гармонические осцилляторы – обманчивыми древними напевами, гармонией сфер, способной превратить свинцовую стену в золото и создать двигатель, который будет работать фактически ни на чем, на виртуальных частицах, не будет испускать ничего вредного, снабдит энергией человечество и спасет его. Биэрда трогали чаяния этих одиноких людей. А почему он решил, что они одиноки? Думать так заставляла его не снисходительность или не только она. Они знали недостаточно, но знали слишком много, чтобы найти собеседника. Какой приятель из паба или Британского легиона, какая жена, задерганная работой, детьми и домашним хозяйством, последует за ними по кротовым норам, червоточинам пространственно-временного континуума, кратчайшим путем к единственному и окончательному решению планетарной энергетической проблемы?

По примеру американского Бюро патентов Биэрд разработал стандартную отписку, где говорилось, что ко всем проектам вечного двигателя и машин с КПД больше ста процентов должна прилагаться действующая модель. Но ни одной не прислали. Помня о своей перспективе, Брейби надзирал за физиками, разгребавшими вороха проектов. На каждое предложение надо было ответить конкретно, серьезно, вежливо. Но на досках не лежало ничего нового, вернее, полезного нового. Изобретатель-революционер, изобретатель-одиночка был фантазией поп-культуры – и министра.

Неспешно, вяло Центр обретал форму. По земле проложили дощатые настилы – большой прогресс, затем землю разровняли, засеяли газоном, летом здесь уже были лужайки и дорожки, и со временем Центр стал выглядеть так же, как все остальные скучные институты на свете. Лаборатории были переоборудованы, и времянки наконец увезены. Прилегающее поле осушили, вырыли котлованы под фундаменты, и началось строительство. Набрали новых работников: сторожей, уборщиц, администраторов, монтеров, даже ученых и группу кадровиков для поиска таких людей. Когда была достигнута критическая масса, открыли столовую. В опрятном кирпичном домике рядом со шлагбаумом в белую и красную полоску разместился десяток с лишним охранников в темно-синей форме; они были приветливы друг с другом, строги почти со всеми остальными и, по-видимому, считали, что Центр, по сути, принадлежит им, а все остальные – пришельцы.

За это время ни один из шести молодых физиков не перешел на лучше оплачиваемую работу в Калифорнийском или Массачусетском технологических институтах. В этой области, изобилующей талантами, их образованность и достижения были исключительными. Биэрд, плохо запоминавший лица, особенно мужские, долго не мог или не старался их различать. Все они были в возрасте от двадцати шести до двадцати восьми лет и за метр восемьдесят ростом. У двоих были хвостики, у четверых очки без оправы, двоих звали Майками, у двоих – шотландский акцент, у троих – цветные шнурки на запястьях, все носили линялые джинсы, кроссовки и спортивные фуфайки. Лучше всего обходиться с ними одинаково, чуть отстраненно, или как если бы они были одним человеком. Лучше не оскорблять одного Майка, возобновляя беседу, возможно начатую с другим, и не предполагать, что парень с шотландским акцентом, хвостиком, в очках и без шнурка на запястье – только один такой и зовется не Майком. Даже Джок Брейби именовал всех шестерых «хвостами».

И ни один из этих молодых людей, по-видимому, не испытывал благоговения перед Майклом Биэрдом, нобелевским лауреатом, как им полагалось бы, на его взгляд. Они, конечно, знали о его работе, но на заседаниях упоминали о ней вскользь, мимоходом, проборматывая, как будто она давно была превзойдена – что отнюдь не соответствовало действительности. Сопряжение Биэрда – Эйнштейна, неопровержимое, подтвержденное экспериментально, входило во все учебники. Когда «хвосты» были дипломниками, им, несомненно, демонстрировали «Фейнмановский плед», иллюстрирующий топологическую суть работы Биэрда. Но в неформальных дискуссиях в столовой эти дети-великаны превращались в первопроходцев теоретической физики, разговаривали, минуя Сопряжение, словно это была какая-то покрытая пылью формулировка сэра Гемфри Дэви, роняя что-то односложное о БЛГ, а потом о какой-нибудь тонкости М-теории или З-алгебре Намбу-Ли, как будто это не было переменой темы. И тут была неприятность. Очень часто он не понимал, что они говорят. «Хвосты» разговаривали с постоянно повышающейся вопросительной интонацией, из-за которой в горле у Биэрда напрягался какой-то неведомый мускул. Они ничего отчетливо не формулировали, глотали слова, мысль излагали только до тех пор, пока кто-нибудь из остальных не буркнет: «Правильно!» – после чего перескакивали к следующему высказыванию, которое даже трудно назвать фразой.

Хуже того. Физика, о которой они говорили, была ему отчасти незнакома. Дома он читал об этом, и его раздражала длина и сложность выкладок. Ему нравилось думать, что все это он знает вдоль и поперек, что в теории струн и главных ее вариантах он вполне ориентируется. Но оказалось, что в последнее время было много добавлений и модификаций. Когда ему было двенадцать лет, их школьный учитель математики сказал: если на экзамене вы получили в ответе одиннадцать девятнадцатых или тринадцать двадцать седьмых, знайте, что ответ неправильный. Слишком корявый для правильного. По два часа морща лоб, так что утром еще видны были на нем розовые линии, он читал о новейших результатах, о Баггере, Ламберте и Густафссоне – ну конечно! БЛГ, оказалось, не сэндвич, и их описание совпадающих М2-бран через лагранжиан – тоже не конфета. Играет Бог в кости или не играет, он наверняка не так заумен или не станет так пускать пыль в глаза. Материальный мир не может быть таким сложным.