Арно Гайгер - У нас все хорошо

Вот как просто.

Ей так хочется вернуть назад те моменты, когда она восхищалась Рихардом. Но многие из них уже никогда не вернутся. В последнее время один удар следует за другим. Зачастую даже трудно поверить, что этот человек, с которым она живет под одной крышей, тот самый, который в юности поразил ее своим умом. Римский патриций называли его коллеги. Тогда жизнь казалась бесконечно долгой. Они радовались будущему и ждали. Но что конкретно? Чего они ожидали? Теперь она и сама не знает. А что сейчас? Часто кажется, да так оно, собственно, и есть, что ничего этого и не было.

В начале прошлой недели, когда Альма готовила сливочный штрудель (Рихард привык со временем есть все такое сладкое, что уже забыл вкус кислого), он пришел к ней на кухню и пожаловался, что у него сломалась вставная челюсть.

— Покажи-ка, — сказала она.

Рихард подчинился, снял верхний протез и протянул ей.

Из-за гнилого коренного зуба Рихард не смог в свое время принять участие в праздновании по поводу подписания в 1955 году Государственного договора о независимости Австрии[6]. Он отсутствует на всех официальных фотографиях и в кадрах кинохроники. От скрежета зубов в досаде на это оптическое отсутствие, отнявшее у него долю его участия в этом историческом событии, а также оттого, что после удаления больного зуба начали гнить соседние, Рихард принял решение, что от несправедливостей подобного рода в будущем его оградят протезы. И хотя Альма во многих отношениях (собственно, во всех) считала такую реакцию полной глупостью, ей не удалось отговорить мужа от однажды принятого решения. За один прием у врача, продолжавшийся далеко за полночь, Рихарду выдрали все зубы, пустоты зияли вверху и внизу. По слухам, несмотря на боль от экзекуции, он без конца засыпал от анестезии. Ассистентка доктора Адамеца все время пыталась разбудить господина министра, брызгая ему в лицо водой из пульверизатора, как это делают во время мытья окон. Рассказывали, помогало ненадолго. Но самым комичным, если в этом вообще было что-то комичное (тогда, не сейчас, сегодня уже многое кажется комичным), стало то, что сразу после приема Рихарду выписали непомерно большой счет. Его храп в ординаторской доктора Адамеца отозвался эхом на страницах газет, где потребность министра во сне (понятие полное бессилие больше подошло бы для данной ситуации) связали с самоотверженным служением родине. Во время торжественной речи по случаю выхода Рихарда на пенсию его зубы даже сравнили с печенкой министра иностранных дел Леопольда Фигля, испортившего ее себе на переговорах с русскими. Определенная доля иронии, конечно, здесь присутствовала, так, по крайней мере, считала Альма.

— Это все старье, — ругался Рихард на прошлой неделе. Похоже, он был изрядно раздражен.

— Ну успокойся же, — сказала Альма. Она осторожно вертела в руках протез верхней челюсти.

Это были те самые зубы пятидесятых годов, дорогие, как целый мопед, австрийская ручная работа с использованием тогда еще совсем новых советских космических технологий. Но и это чужеземное изобретение все-таки тоже не было рассчитано на века, и с середины семидесятых Альма предпринимала всякие робкие и не очень попытки уговорить Рихарда сделать новые протезы. Но он оставался глух к ее словам. При этом ему приходилось иногда довольно туго, временами он срывался и заявлял, что челюсти плохо подогнаны и прикус нарушен. Он частенько носил их не во рту, а в кармане брюк, то и дело садился на них, но, к сожалению, им ничего не делалось.

И когда он заявился с ними на этот раз, Альма понадеялась, что эпоха зубов периода Государственного договора наконец-то закончилась. Но не тут-то было. Тщательный осмотр показал, что заподозренные Рихардом трещины были не чем иным, как выпуклым рельефом его собственного нёба.

— Ни о какой поломке и речи нет. Подызносились и плохо вычищены, вот и все.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Рихард. В глазах выражение несказанного удивления и уже ставшего привычным недоверия, словно, сквозь тернии и волчцы продираясь, он пытается понять, что замышляет против него Альма.

— Можешь радоваться. Что касается техники протезирования, то и через тридцать лет твои зубы по-прежнему безупречны. Можно только мечтать о том, чтобы хоть вполовину оказаться такими бессмертными.

— Что за глупости! Мне кажется, мечтать можно только о том, чтобы они прослужили еще хотя бы пару лет.

Альма попыталась внятно объяснить ему в двух словах про все так называемые трещины и налеты, образовавшиеся на них, все эти коричневые отложения любых оттенков, которые спереди выглядят как коррозийные пятна, а сзади как налипшие на коренные зубы склеившиеся массы. Свое отвращение она постаралась скрыть. Тем не менее высказанные ею суждения вызвали его сочувственные взгляды, пренебрежительные взмахи рукой и покровительственные реплики, сводящиеся к тому, что у нее в голове вообще уже ничего не осталось.

Это его идея-фикс. Все, что она говорит, в конечном счете оказывается смехотворным, банальным или абсолютной глупостью. «Ты в этом ничего не понимаешь», — слышит она, как правило. Да еще эта надменная важность министра, у которого семь пядей во лбу. Вечно одно и то же. Сколько еще можно! Она больше не реагирует на это, поскольку каждое ее возражение неизбежно натыкается на стандартный аргумент, что она (Альма) страдает манией преследования. Ну что с этим поделаешь? Да и смысла возражать нет. Со временем свыкаешься с этой ролью. Она ограничивается тем, что уговаривает себя, будто подобное поведение Рихарда — специфика мужчин, родившихся еще до Первой мировой войны, конечно, оно характерно не только для них, но для них особенно. Это было связано с тем, чему учили тогдашних мальчиков в так называемых хороших домах и школах: женщины должны вести домашнее хозяйство, проявлять иногда активность в постели (но не слишком часто и не утомительно), а чтобы рожать и воспитывать детей, интеллигентность не нужна, поскольку необходимая тонкость ума и смекалка вкладывается в них благодаря эпизодическим общениям с главой семейства. Или благодаря передаче его мыслей на расстоянии, потому что отцу разговаривать с детьми некогда. Что же касается принятия решений, ведения финансовых дел и всего того, что связано с техникой, женщина должна помалкивать, да-да, жить с кляпом во рту. То, что Альма излишне часто следовала этим правилам и тем самым совершила не одну ошибку, она заметила, когда было уже поздно. В первый раз в 1938 году, вскоре после аншлюса[7], когда Рихард по только ему одному известным причинам передал магазин белья ее матери торговой сети и распорядился в Регистрационной палате вычеркнуть фамилию Артхофер, хотя в то же самое время было подано множество прошений на приобретение еврейских магазинов и началась борьба за передел собственности и захват более выгодных позиций в государстве и обществе. Альма не очень верила, что Рихард не хочет примкнуть ни к новым властям, ни к немецким магнатам чулочной промышленности рейха. Но она так и не докопалась до сути. Что же все-таки за всем этим стояло? Какое-то выражение скрытого и затяжного упрямства, длившегося, ни больше ни меньше, почти целых десять лет и сыгравшего в итоге Рихарду на руку. Лучше поздно, чем никогда. Рихард никогда ни перед кем не отчитывался, что касалось его работы, за все это время вплоть до 1945 года. Головной болью были только интересы Альмы, хотя продажа магазина белья была частично компенсирована практически одновременной покупкой пасеки доктора Лёви, и пчеловодство стало новым занятием для супруги, притом без особых общественных амбиций и к тому же в собственном саду.

— Эти зубы сломались, жаль, конечно, но они свое отработали, — сказал Рихард с важной миной на лице.

— Еще нет. Но как хочешь, можешь завещать их церкви, пустить, так сказать, на благотворительные цели.

— Твои насмешки — это как раз то, чего мне сейчас так не хватает. Давай назад. Я сам о них позабочусь.

— Тогда зачем ты пришел ко мне, если мое мнение тебя не интересует?

— Потому что в данных обстоятельствах мне нужны не добрые советы, а помощь. Меня надо записать к зубному врачу.

— Он тебе тоже не скажет ничего другого. Нет там никаких трещин. Покажи, где ты их нашел?

— Да уж нашел!

Рихард вытянул вперед ладонь, в то время как другую все время держал перед отвисшим, как у карпа, ртом.

— Дай сюда, ты ничего в этом не смыслишь.

Альму даже тронуло, когда она увидела, как Рихард стоит и его одолевают искренние сомнения: ну кто же, кроме жены, может помочь ему в решении его проблем? Но, поскольку он обошелся с ней грубо и бесцеремонно, у нее мало было причин оставаться с ним любезной. Пусть возьмет себя в руки. Но одновременно с этим она подумала: какой же он несчастный и никогда уже не сможет смотреть на мир такими глазами, как она. Время понимания для него прошло, вместо этого появилась неуверенность и, что еще хуже, злость из-за этого. Альма давно подметила, что в ситуациях, когда Рихард вынужден показать свою слабость или, как минимум, не может привести весомый аргумент, очень скоро доходит до того, что он втайне сжимает кулаки. Она вспомнила, как самые первые открытки, посланные Петером Ингрид, были написаны азбукой Морзе, что было похоже на арабский, такое же нагромождение точек и черточек — короткая, длинная, короткая, короткая, короткая, длинная, короткая, короткая, длинная, короткая, длинная, длинная, длинная, короткая. Много текста там не было, больше приветы оттуда и оттуда и про погоду, но все это выглядело гораздо веселее, чем просто привет издалека и про то, какая там погода.