Артем Белоглазов - Сборник "Русская фантастика 2010"

Разворошенный муравейник внизу, а приглядись – четкий порядок. Я знаю: у пожарных на любой случай найдется инструкция. Вдоволь пообщался с начкарами5 и рядовыми бойцами, статьи надо строить на реальных фактах. Всё регламентировано и расписано по буквам, но как рассказывал один тушила с приличным стажем, иногда приходится нарушать устав. Всего предусмотреть нельзя.

Я щурил глаза, выискивая в толпе Серегу Виноградова. Спецкоры и репортеры сновали туда-сюда, целились камерами: общий план, крупный, врачи у "скорых", погорельцы. Где же телевизионщики "Пятого канала"? Не вижу синего микроавтобуса… хотя во-он там, вроде он. Да нет – точно. Успел ли Серега договориться насчет…

С проспекта, завывая сиреной, ворвалась по раздавшемуся коридору красная, с белой полосой на боку "Газель". Визжа покрышками, затормозила рядом со штабным автомобилем, откуда управляли действиями пожарных. Из нее прямо на ходу выскочили двое; в том, что был без шлема и в расстегнутой куртке, я с содроганием узнал Олега. Не узнал даже – далеко больно, шестым чувством определил.

Прибывшие торопились к подъезду: впереди – орел-Николаев. Темно-серые костюмы, ранцы на спине: прямо космонавты. Герои, ма-ать… К ним, прорвавшись сквозь оцепление, устремился молоденький, худой как палка репортер. Договорился Виноградов, успел, отметил я с удовлетворением. Однако Николаев даже не потрудился соблюсти приличия – на глазах у всех, при включенной камере наотмашь рубанул по микрофону, отпихнул беднягу и… исчез. Рослый пожарник, бегущий следом, с угрозой замахнулся на оператора, и вся банда скрылась в подъезде.

Этих парней я изучил как облупленных, статей исписал – не перечесть. А толку? Мерзавец Николаев – супермен, мать его! – как работал, так и продолжает. Спасатель-убийца! Пожалуй, более точного определения не подобрать. Когда, наконец, люди прозреют? Поймут – избавление такой ценой не лучше смерти? Хотя когда огонь жарит пятки, не до раздумий – жить, только бы жить, плевать, что на десять лет меньше! А если на двадцать?! Если теряешь не взрослые годы – детские?! Четверть века, спрессованную в один миг! И вся жизнь исковеркана!.. 5 Начкар – начальник дежурного караула пожарной части.

[назад]

Во двор залетели на всех парах, развернулись с визгом шин и тормозных колодок, разукрасив асфальт черными полосами. Палыч распахнул дверь и, не дожидаясь, пока "Газель" остановится, выскочил. Я – за ним. Грудь ныла, спину покалывало. До нестерпимого зуда не дойдет, однако свербит и свербит. И не почешешь! В животе копилась пустота, мышцы напряглись, и кровь пульсировала в жилах – часто, тревожно. Повинуясь барабанщику-невидимке, который выстукивал ритм, всё убыстряясь и убыстряясь. Знакомое чувство.

Окружение смазалось, готовясь замереть совсем, замедлиться настолько, что секунды растянутся в минуты, а в пограничной зоне – в недели, месяцы, годы. И наоборот.

Как это ни печально, для кого-то – наоборот. Я не спасаю стариков: кто поручится, сколько им осталось? Только детей и взрослых, не разменявших полувековой рубеж. Крайняя граница – шестьдесят. На меня молятся и осыпают бранью, дарят цветы и плюют вслед. Я – кумир и палач. Что лучше? Мне ничего не нужно, ни славы, ни денег. Мне не стать нормальным, не отказаться от своего бремени. Не смогу, не выдержу. Зная, что в силах помочь, не пройду мимо чужой беды. И – косые, мрачные взгляды, злой шепоток. Ненависть. Иногда – очень редко – признательность.

За что, Господи?! За что-о-о?!!

Отведи чашу сию, от них отведи! Я не могу не спасать! Я не виноват, что они стареют!

Митьку дразнят птенчиком, жена закатывает скандалы. Раньше она была не такой, но ведь любит – я вижу. Наверное, это подвиг – любить выродка.

Куртку застегивал на ходу. Маска противогаза: резина стягивает волосы на затылке. Шлем. Перчатки. Мог бы и не надевать – хоть голышом в огонь. Эффектно? – еще бы! И глупо. Долго не продержусь, и не стоит – ради чего? В доме пыль-грязь-копоть, битое стекло, щепки, арматура. Удушливый дым. И это меньшее зло. Каждый раз – обязательно! – съемка, интервью, досадные вопросы. А этот несчастный? Игорь?! Вечный укор и проклятье, самый "старший" из всех. Не повезло – единственное, что я выдавил, разом превратившись из гордого Феникса в мокрую курицу. Ошарашенные родители молчали. Я зажмурился, надеясь, что мне хорошенько набьют морду. Нет! Они в ступоре глазели на бывшего сына. Бывшего – иначе и не скажешь. Сволочь, тоскливо процедил отец. Мать заплакала. Я отвернулся и, как оплеванный, побрел к машине. В тот раз я вытащил семерых, а после Игоря – уже никого. И родственники погибших не стремились отправить меня за решетку.

Я помнил Игоря, помнил, как он назойливо лез ко мне с микрофоном. Да, этому журналисту я не мог отказать. А он пользовался, внаглую – копал что-то, расследовал, писал обличающие статьи. Взрослый угрюмый мужик, зацикленный на обиде и желании отомстить.

Каким он был ребенком, я почему-то забыл, а других и подавно. Все они слились в одного кошмарного младенца с лицом дряхлого старика. Кое-кто из них докучал мне время от времени, это было неприятно, но терпимо. Я вымученно улыбался и просил прощения, вместо того, чтобы заорать: "Иди к черту, дурак, и наслаждайся жизнью! Если б не я, твой обугленный труп давно закопали на кладбище!" Но я молчал.

Ясно, благодарности они не испытывали. Как и больные гангреной к хирургу, который ампутировал им ногу или руку – спас и сделал инвалидом. Но ведь лучше жить, чем сгореть заживо? Три, четыре, в крайнем случае, надцать лет – велика ли плата? Я снова и снова переживал ядовитые, желчные вопросы.

"Скольким детям вы испортили жизнь? Неужели вас ни разу не мучила совесть?" Совесть? Да разве у меня есть выбор?!

Наперерез выбежал какой-то зачуханный репортеришка. Вырос грибом-поганкой. У-у, мразь. И где их берут? Я надеялся, что слава "Феникса" – так окрестил меня один высокоученый идиот, а кретины в масс-медиа радостно подхватили – давно растворилась в других популярных скандалах. И право задавать вопросы принадлежит исключительно "крестникам". Каждый раз надеялся. Зря. Репортер бойко затараторил многажды повторенное и говоренное. Оператор, такой же плюгавый, взял нас в прицел камеры. Меня с пеной на губах распинали на столбе общественного мнения. Убогий репертуар журналистов не блистал новизной: вопросы с подковыркой, навешивание ярлыков, ехидный, панибратский тон. Я был сыт этим по горло.

– На Ленинском проспекте горит девятиэтажный жилой дом. – Бледный, с неопрятными длинными волосами, – и впрямь поганка! – репортер загородил мне дорогу и бубнил, не переставая. – И вновь известный спасатель Олег Николаев приехал вызволять людей из огня. Как всегда, он бодр и весел, как всегда, его не тревожат мысли о том, что своими действиями он отбирает у людей годы жизни. Пять, десять, а то и – страшно подумать! – двадцать лет! Вдумайтесь в цифры! Сколько за это время можно было бы сделать! Прочувствовать! Пережить! Но Николаеву всё нипочем, ему плевать на людей, на конкретных людей – он просто и грубо делает свою работу, заявляя, что выполняет долг перед человечеством! А ведь он даже не профессионал. Вместо того чтобы держаться от пожаров подальше и предоставить спасение людей тем, кто действительно в этом разбирается, Николаев упрямо лезет в пекло! Олег, не скажете ли нашим телезрителям…

Я грубо оттолкнул руку с микрофоном – цифра "5" на картонном ободке, – который он сунул мне прямо в нос. Врет и не краснеет: десять и двадцать лет! Любят брать исключения. Конечно, три-пять разве сенсация?! Был бы автомат – пристрелил гниду, хотя… могу и по-другому. Должен понимать, чем рискует. Но знает, подлец, – не трону.

Ритм, звучавший во мне, взвился стремительным броском – аллегро! престо! престиссимо! – и оборвался. Хлопок. Тишина. Так истребитель преодолевает сверхзвуковой барьер. Я "включился". Спустя мгновение вернулись звуки – медленные, журчащие. Лицо щелкопера стало неподвижным: театральная маска с прорезями глаз и рта. Рот закрывался – плавно, тягуче, будто через силу.

Пожарные расчеты снимали людей с шестого этажа: ребята двигались как в замедленной съемке, нехотя шевеля руками. Ускорение нарастало: полураздетые жители замерли, ветер не трепал их одежду; языки огня лениво взметались и опадали – красивое, гнетущее зрелище. Им нельзя не любоваться, и не ужасаться ему – нельзя. Огонь, многорукое, жадное чудище – враг. И никогда – ни за что! – не станет другом. Никому, слышите? Нельзя приручить врага, только уничтожить.

Ученый болван зря назвал меня Фениксом – я ненавижу огонь и боюсь его. Боюсь, что когда-нибудь… Но об этом лучше не думать. По крайней мере, сейчас.

Я "ускорился" – раз этак в пятнадцать. Стометровку за секунду? Без проблем! Правда, если бегом. Время привычно остановилось: моментальная фотография, стоп-кадр, на котором движется лишь один персонаж – я. На самом деле всё гораздо хитрее: я не ускоряюсь физически, организм работает по-прежнему, но вокруг возникает слой быстрого времени. Эллипсоид, полтора на два с половиной метра – это, если измерять снаружи. Изнутри он больше, что связано с умельчением кванта действия h.