Владимир Шмаков - ЗАКОН СИНАРХИИ

Уже задолго до «великой» французской революции мудрый Сковорода[13] изрек: «Что глупее, как равное равенство, которое глупцы в мир ввесть всуе покушаются?», — но и поныне «идея» равенства продолжает заливать кровью мир. В действительности в мире нет и быть не может двух одинаковых форм или видов бытия, то есть повторения, ибо это было бы признаком конечности мира, а, следовательно, и ограниченности Производящей Силы Творца[14]. Наоборот, бесконечное многообразие, бесконечная роскошь вселенной как в великом, так и в малом — вот истинное Евангелие Божественного Всемогущества.

Идея равенства, мысль об одинаковости достоинства явлений природы или человеческих существ есть в сущности аскетическое отвержение мира, обеднение его содержания, отрицание всякой самобытной ценности в его бытии буддизм в его наихудшем виде. Идея равенства могла иметь и всегда будет иметь успех у тех народов, у которых мистицизм, не уравновешиваясь разумом и волей, принимает определенную нирваническую окраску. По этой причине она всегда будет иметь наибольшее распространение у тех классов, где меньше всего знаний и индивидуальной воли. Наоборот, чем выше развит человек, тем яснее он сознает, что неравенство есть первооснова мировой жизни.

Каковы же исходные, онтологические причины неравенства единичных проявлений бытия и в чем оно объективно сказывается?

Эзотеризм отвечает, что такой онтологической причиной является закон синархии, ибо он утверждает принцип индивидуальности и возможность различного положения индивидуального бытия в системе иерархий. Причиной же материальной является система двух элементов: проявленная индивидуальность, определяемая тональностями, объективным образом раскрывающими индивидуальную самобытность ноуменального прототипа данного проявления, и достигнутая ступень синархии, соответствующая месту на лестнице совершенствования, которая, начинаясь от простейшей формы, затем постепенно приводит к целостному раскрытию системы потенций ноумена. Феноменальная жизнь рождается из проявления ноумена идеального мира, то есть перехода его сознания из нирванического состояния в синархическое. Механизм этого процесса состоит в том, что вся динамическая активность сосредоточивается в некотором фокусе на периферии синархической системы потенции ноумена — в «проявленном сознании» и, по мере эволютивного сознания и утверждения последним потенций, эта активность вновь воссоединяется с ноуменальным первообразом, но уже проникнутая синархическим сознанием.

Чем больше путь, уже совершенный кинетическим сознанием, тем более его содержание. Всякое сознание есть центрирование, объединение отдельных входящих в него элементов. При отсутствии этого центрирования совокупность элементов представляет собой только хаос, а потому и не может быть названа «сознанием». Здесь мы подходим также к так называемому в эзотеризме «закону пирамиды» — чем больше число элементов, то есть чем обширнее основание пирамиды, тем выше ее вершина, то есть тем выше синтетичность объединяющего начала.

Учение эзотеризма об иерархическом строении космоса находится в непосредственной связи с так называемой идеей прерывности. Развитие науки до конца XIX века характеризуется разносторонним; утверждением и распространением обратной идеи непрерывности. Зародившись в глубокой древности, идея непрерывности получила точное выражение лишь с открытием дифференциального исчисления. По первоначально созданным понятиям дифференцирования и интегрирования (до Римана) они могли быть прилагаемы к одним только непрерывным функциям. Благодаря этому, математика стала естественно обходить все те проблемы, где эта непрерывность нарушалась, считая все эти случаи лишь парадоксами, досадными курьезами. Из математики идея непрерывности постепенно перешла и в другие отрасли знания и таким образом сделалась одним из важнейших постулатов всего научного мировоззрения.

Понятие «непрерывность» и «закономерность» стали почти синонимами, и всякая попытка сомнения в нена-рушимости непрерывности стала рассматриваться как нелепый бунт против вечных и неизменных законов природы. Эта тенденция наиболее леденящим образом повлияла на круг идей психологических и социальных. Всякая возможность самобытного проявления индивидуальности, духа и свободной воли совершенно отрицалась, возможности развития и элемент неожиданности будущего заменялись строгой предопределенностью, благодаря рабской подчиненности прошлому, вся поэзия жизни безжалостно умерщвлялась, ибо кроме механического нагромождения последовательных дифференциально малых феноменов человек ничего другого не хотел и не мог видеть, ценность личных дарований и роль гениев в истории культуры сводилась почти на нет, ибо в их творчестве отрицались главнейшие элементы — независимость, новизна, интуитивность и непосредственность откровения. Миросозерцание, фанатически поклоняющееся идолу непрерывности, несовместимо ни с религией, ни с признанием самобытности духа и души человека. Это, воистину, есть апофеоз пошлости!

«Вполне естественно, — говорит Флоренский[15],— было ждать, что сама виновница такого соблазна — математика — с течением времени захочет исправить ту односторонность миросозерцания, которую она, хотя и непреднамеренно, вызвала в умах целых поколений. Если математика подчеркнула идею непрерывности, и конкретизация этой идеи вызвала однобокость миросозерцания, а вместе с тем ряд мучительных диссонансов и даже глубоко фальшивых нот, то можно было ждать, что критика такой идеи уничтожит односторон- ность, если она не законна, и санкционирует ее, если она необходима.

Этот столь необходимый переворот был произведен в восьмидесятых годах XIX века Георгом Кантором. Он доказал, что непрерывность е с т ь не только частный случай прерывности». По словам Флоренского[16] многочисленные исследования пространства с этой стороны вполне выяснили, что даже в последней крепости непрерывного, даже в непрерывном по преимуществу пространстве, на почве которого и была создана Зеноном и Парминидом идея непрерывного, даже в геометрических образованиях находит себе место прерывность. Пространственные образы, вообще говоря, прерывны и только весьма специальные условия привносят в них тот комплекс признаков, за которыми мы имеем право называть эти области непрерывными». «Если вообще, — говорит Дедекин, — пространство имеет реальное бытие, то ему нет надобности быть непрерывным. Бесчисленные его свойства оставались бы теми же, если бы оно было разрывным».

Еще более ярко говорит об этом Кантор: «Гипотеза непрерывности пространства есть, следовательно, не более, как предположение, само по себе произвольное, о полном однозначном и взаимном соответствии между чисто арифметическим понтикумом трех измерений (х, у, z) и пространством, которое служит основанием мира явлений. Мы легко можем сделать мыслью абстракцию от изолированных точек в пространстве, даже когда они густы в каждом протяжении, и примкнуть к понятию прерывного пространства А трех измерений, при условиях, описанных выше (в теореме). Что же касается до представляющегося тогда вопроса, именно, решить — можно ли вообразить непрерывное движение в таких прерывных пространствах, то нужно, по предыдущему, ответить на него утвердительным и абсолютным образом… Итак, мы приходим к замечательному выводу, что никак нельзя заключать непосредственно из одного факта непрерывного движения к общенепрерывности пространства трех измерений (или двух), к такой непрерывности, какой мы ее представляем себе, чтобы объяснить явление движения».

Нетрудно заметить, какое величайшее значение имеют новейшие математические идеи для всего нашего миросозер- цания.

Идея прерывности узаконивает скачок, перепад, мгновенное, переключение в функциональном развитии. Строго последовательный неумолимо логический процесс не только может нормально восприниматься прерывистым, но и вообще прерывность внешней манифестации есть общее свойство проявления, и только в частных случаях оно может объектироваться в непрерывном процессе.

Отсюда же непосредственно вытекает доказательство и обратной теоремы: — Если человек наблюдает скачок в процессе, то из одного этого факта он еще не имеет никакого права заключить о незакономерности его.

Натолкнувшись на такое обстоятельство, он должен прежде всего стараться уяснить: принадлежат ли обобщаемые им факты действительно к одному и тому же ряду, или он ошибочно принял в один квантум разнородные элементы. Если такой ошибки нет, то наш разум оказывается принужденным признать то, что с точки зрения прошлого науки должно быть охарактеризовано не иначе, как классическое чудо.