Джозеф Кемпбелл - Мифы, в которых нам жить

Одной из самых поучительных историй отторжения науки стал пример ислама, который первоначально одобрял, признавал и даже развивал античное наследие. На протяжении пяти-шести веков мусульмане внесли впечатляющий вклад в летопись научной мысли и экспериментальных исследований, особенно в области медицины. Но затем, увы, рухнула власть сунны — общего собрания и общего согласия, — неизменную правоту которой провозглашал сам пророк Мухаммед. Единственным источником истины стало Слово Божье — Коран, — а научные исследования неминуемо вели к «утрате веры в происхождение мира и в его Творца». Таким образом, примерно с 1100 года, едва свет греческой мысли начал наконец-то возвращаться из исламского мира в Европу, мусульманская наука и медицина постепенно пришли к полному застою; вместе с ними омертвел и ислам. Факел науки и самой истории вновь приняла христианская Европа, и с двенадцатого века мы можем во всех подробностях следить за ее чудесным развитием, летописью отважных и блистательных умов, чьи открытия не имеют себе равных среди всего достигнутого за долгий срок существования человека. Тот, чья нога никогда не ступала на земли, не затронутые этим европейским чудом, не в силах во всей полноте оценить, в каком долгу мы перед мыслителями прошлого. Все нынешние социальные преобразования в так называемых «развивающихся странах» стали, как и в минувшие века, результатом не самостоятельного прогресса, а внешних вторжений и их последствий. Любая малочисленная группа замыкается в давно замершей, окаменевшей мифологии, которая если и меняется, то только под давлением мощных потрясений — так случилось, например, когда исламские войска вторглись в Индию, где после этого некоторое время происходил неизбежный идейный обмен; так было и позже, когда в Индию пришли британцы, чьи поразительные, неожиданные нововведения ознаменовали зарю новой эпохи брожения в умах. С другой стороны, благодаря чистосердечным и непредвзятым исканиям горстки храбрецов, устремившихся к самим пределам беспредельной истины, современный западный мир переживает последовательное, непрерывное и плодотворное развитие, почти сравнимое по своему характеру с развитием и расцветом живого организма.

Как, однако, понимает смысл слова «истина» современный ученый? Очевидно, совсем иначе, чем мистик! По-настоящему важным, удивительным и многообещающим в научных открытиях является то, что наука не может притязать на «абсолютную» правоту. Научная истина не бывает окончательной. Это всегда лишь пробный набор «рабочих гипотез» («Ох уж эти ученые!» — «Да, но они нашли кости»), неплохо объясняющих известные факты.

Не скрывается ли за этим тайное намерение удовлетвориться неким окончательным сводом теорий или достаточно большим числом фактов?

Ни в коем случае! Поиски чего-то большего будут продолжаться, потому что разуму нужно расти — и пока происходит такое развитие, именно оно остается мерилом жизни современного западного мира со всеми его надеждами на будущее. Это мир перемен, нового мышления, новых изобретений, свершений и непрестанного преображения, а не оцепенения, застоя и навеки канонизированной «истины».

Итак, друзья мои, ничего-то мы на самом деле не знаем, и даже наука не может поведать нам истину, поскольку сама представляет собой, можно сказать, лишь стремление к истинам, пусть безудержное и безоглядное. Поэтому мне кажется, что наука будущего предложит нам откровения более живые, яркие и величественные, чем все, что когда-либо давали и даже обещали древние религии. Старинные тексты успокаивают отдаленными перспективами: по их словам, где-то там есть любящий, добрый и справедливый отец, который взирает на нас с высоты, готов принять нас и непрестанно радеет за наши драгоценные жизни. С другой стороны, наши науки утверждают, что никто не знает, что именно находится «где-то там», да и существует ли где-либо это «там». Утверждать можно только одно: нас окружает колоссальная панорама явлений, а органы чувств и особые инструменты выражают их языком разума в соответствии с природой мышления. Кроме того, существует панорама совершенно иных, внутренних образов, которые отчетливее всего воспринимаются ночью, во сне, но подчас вторгаются в дневную жизнь и грозят нам безумием. Так или иначе, остается лишь гадать и по возможности строить новые гипотезы о том, что лежит в основе внешних и внутренних впечатлений. Что, где, почему? Эти самые обычные вопросы упираются в полную тайну, и мы точно знаем лишь то, что нам ровным счетом ничего не известно; остается просто набраться мужества и признать свое поражение.

Нет больше никаких требований — ничего такого, во что нужно верить и что следует делать. С другой стороны, каждый имеет право, если пожелает, продолжать средневековую, восточную и даже какую-нибудь первобытную игру. Мы живем в сложное время, и для тех, кто теряет присутствие духа, хороши любые средства, ограждающие от сумасшедшего дома.

Зимой 1954 года, когда я был в Индии, мне довелось беседовать с одним индийским господином, моим ровесником. После обычного обмена любезностями он с довольно чопорным видом поинтересовался:

— Что вы, западные ученые, думаете сейчас о возрасте Вед? Как вам, должно быть, известно, для индийцев Веды — то же, что Тора для евреев. Это самые древние индийские священные тексты, и потому к ним относятся с огромным почтением.

— Не так давно ученые сократили возраст Вед, — ответил я. — Если не ошибаюсь, сейчас их датируют десятым-пятнадцатым веком до нашей эры. Вы, наверное, знаете, что тут, в Индии, найдены следы цивилизации еще древнее ведической.

— Разумеется, — сухо, но без раздражения откликнулся мой собеседник и с непоколебимой убежденностью добавил: — Я знаю об этом, но как благоверный индуист не могу поверить, будто на свете есть что-то старше Вед.

И он вовсе не кривил душой.

— Ну и ладно, — пожал я плечами. — К чему тогда спрашивать? Следует, впрочем, отдать должное старой доброй Индии и завершить нашу тему отрывком из одного индуистского мифа. Мне кажется, его образность очень метко отражает общее ощущение перемен, которое все мы испытываем сейчас, когда приближаемся к важнейшему перепутью человеческой истории. Миф повествует о первых днях Вселенной, когда боги сражались со своими заклятыми врагами, титанами. Однажды они решили заключить перемирие, чтобы сообща вспахтать Молочный Океан — Вселенское Море — и добыть масло бессмертия. Мутовкой для пахтания стала Космическая Гора (ведический двойник Дантовой), а веревкой — обвившая гору Космическая Змея. Боги взялись за голову Змеи, титаны потянули за хвост, и Космическая Гора завертелась. Океан пахтали тысячу лет, пока из его глубин не поднялось черное облако смертельно ядовитого дыма. Пахтание пришлось приостановить. Боги с титанами пробились к источнику неслыханного могущества, но сначала им нужно было справиться с первыми, губительными проявлениями этой силы. Для того чтобы продолжать работу, кто-то должен был вобрать в себя отравленную тучу. Все знали, что на такой подвиг способен только один — архетипический бог йоги, устрашающий и демонический Шива. Он собрал ядовитый газ в миску для подаяния, одним глотком опустошил ее и, благодаря искусству йоги, задержал в горле, которое тут же налилось синевой (с тех пор Шиву начали называть Нилакантха — «Синяя Шея»). После это чудесного деяния боги и титаны вновь принялись за дело. Они пахтали, пахтали, пахтали без устали — как вдруг из Космического Океана начали подниматься драгоценные блага: Луна, Солнце, слон о восьми хоботах, великолепный жеребец, чудодейственные лекарства и — наконец! — огромная сияющая чаша с амброзией.

На мой взгляд, этот древнеиндийский миф иносказательно описывает наши сегодняшние труды и побуждает бесстрашнее, энергичнее продолжать начатое дело.

Мифология — несомненно, сверстник человечества. Найдены подтверждения того, что уже в самом далеком прошлом, куда удалось заглянуть с помощью разрозненных свидетельств появления нашего рода, творчество и сама жизнь Homosapiens строились на мифических представлениях. Больше того, те же данные указывают на единство человечества, поскольку основные сюжеты мифотворчества остаются неизменными и всеобщими в плоскости не только исторической, но и географической, то есть во всех населенных уголках Земли. Рассуждая об эволюции человека, ученые обычно уделяют основное внимание нашему внешнему облику и характерным анатомическим особенностям — прямохождению, относительному размеру мозга, числу и размещению зубов и противостоящему большому пальцу, чья подвижность позволяет руке ловко обращаться с разнообразными орудиями. Профессор Лики, чьи находки в Восточной Африке легли в основу большей части наших познаний о первых гоминидах, назвал их самых человекоподобных представителей (судя по останкам, живших примерно 1,8 миллиона лет тому назад) Homohabuis — «Человек умелый». Определение, вне всяких сомнений, очень точное, так как именно те отважные парни и были, похоже, изобретателями орудий труда.