Алистер Кроули - Телемитские тексты (Liber II-XXVIII)

Любовь — это добродетель; она становится сильнее, чище и самоотверженнее, когда мы направляем ее на объект, внушающий отвращение; но воровство — это порок, рождающийся из рабского представления о том, что ближний наш в чем-то превосходит нас самих. Оно достойно восхищения лишь как средство, развивающее определенные нравственные и умственные качества у примитивных личностей, предотвращающее атрофию таких способностей, как осторожность и бдительность, у нас самих, а также в целом прибавляющее интереса «человеческой трагедии».

Преступление, безумие, болезнь и все прочие подобные явления следует осмыслять без малейшего страха, отвращения или стыда. В противном случае мы не сможем ясно разглядеть и разумно истолковать их — а, следовательно, не сможем и победить, ни хитростью, ни силой. Анатомы и физиологи, на ощупь, в темноте, сражаясь со смертью, отвоевали у нее для человечества гигиену, хирургию, профилактику и прочее. Антропологи, археологи, физики и другие ученые, работая под страхом пыток, костра, позорного столба и остракизма, все же смогли разорвать паучью сеть суеверий и разбить чудовищный кумир Морали, этого кровожадного Молоха, на протяжении столетий пожиравшего человечество. И теперь каждый осколок этого копролита являет миру образы скотской похоти, безмозглой тупости, невежественного инстинкта или тайного страха, взлелеянного его варварским умом.

Но человек по-прежнему не вполне свободен. Он по-прежнему корчится под копытами обезумевших мулов, которых ночная кобыла кошмаров породила от дикого осла его собственных творческих сил, до сих пор еще не обузданных; и этих бесплодных призраков он называет «богами». Он по-прежнему трепещет в ужасе перед их загадкой; он боится их, он бежит от них, он не смеет взглянуть в лицо этим фантомам. Да и сам развенчанный фетиш внушает страх: человек робеет при мысли о том, что нет больше на свете этого идола, которого он так привык превозносить в песнопениях и ублажать плотью своих первенцев. Люди возятся в кровавом месиве и рвут друг у друга из рук клочки растерзанного кумира, дабы обратить их в реликвии, перед которыми снова можно будет склониться, которым снова можно будет служить.

Итак, даже в наши дни на этой падали все еще копошится целая орда червей — братство, связанное слепой жаждой гнилья. Наука до сих пор опасается стереть с лица земли дом Риммона, хотя благоразумие Неемана с каждым годом сынам все нестерпимей для сынов ее.[17] Тайный совет царства Мансула[18] удалился на нескончаемое заседание и не смеет объявить о том, что должно последовать за деянием, которое он сам же и совершил, сокрушив мораль государя и обратив ее в шаткую груду обломков — всевозможных предрассудков, основанных на климатических, племенных и индивидуальных различиях и продолжающих разлагаться под влиянием коварного честолюбия, безумных страстей, невежественного высокомерия, суеверной истерии и страха, оскверняющего лживыми эпитафиями надгробие Истины, которую он убил своей рукой и закопал в черную землю Забвения.

Нравственная философия, психология, социология, антропология, психопатология, физиология и многие другие дети премудрости, коими она оправдана,[19] отлично осознают, что так называемые законы этики — не что иное, как мешанина разнородных условностей, опирающихся в лучшем случае на обычаи, удобные в определенных обстоятельствах, а чаще — на хитрость или блажь самых крупных в стае, самых свирепых, безжалостных, коварных и кровожадных хищников, стремящихся лишь утвердить свою власть или потешить себя жестокой забавой. Найти хоть какое-нибудь основание, пусть даже ложное, для систематизации этических требований попросту невозможно. Однако же те самые люди, которые сокрушили Молоха и рассыпали его жалкие обломки по земле, теперь шепчутся между собой, бледнея и не дерзая даже произнести это вслух: «Когда Молох правил нами, все люди были связаны единым законом и оракулами приближенных к нему, которые знали об обмане, а потому не боялись, но были его жрецами и хранителями его тайны. Но как быть теперь? Разве обычный человек, пусть даже такой мудрый и сильный, каких еще не видел свет, способен заставить людей действовать в согласии друг с другом? Ведь теперь каждый молится своему кусочку Бога и убежден, что любой другой кусок — лишь бесполезный объедок, прах мечтаний, обезьяний помет, кость мертвой традиции… одним словом, все что угодно, только не Бог?»

Когда кто-нибудь неожиданно узнаёт сразу слишком много, это всегда влечет за собой роковые последствия. Если бы Ян Гус кудахтал поусерднее, его бы, глядишь, и не прирезали на Михайлов день, а сберегли как несушку. За последние пятьдесят лет мотыга анализа выполола все аксиомы под корень; но зато расплодились бездельники, которые довольствуются фигурной стрижкой наших воззрений и интеллектуальных инструментов. В результате невозможно высказать ни единого суждения, не оговорив все бесчисленные предпосылки и условия, на которых его следует понимать.

Однако это отступление, так сказать, засиделось у нас в гостях слишком долго; Мудрость пригласила его лишь затем, чтобы предостеречь Опрометчивость об опасности, которая грозит даже Искренности, Предприимчивости и Сообразительности, когда те не вносят свой вклад в Приспособленность-к-окружающей-среде.

Маг должен быть осторожен в использовании своих сил; он должен совершать каждое действие не только в соответствии со своей Волей, но и со свойствами его положения в данное время. Моя воля может состоять в том, чтобы достигнуть основания утеса, но простейшая и самая быстрая дорога, прямая, — без препятствий, — дорога, которая требует наименьших усилий — это просто прыжок. Я бы уничтожил собственную Волю, в процессе ее реализации, или то, что я принимал за нее; ибо Истинная Воля не имеет цели; ее природа является Движением. Также, парабола ограничивается одной формулой, которая фиксирует ее отношения с двумя прямыми линиями в каждой точке, кроме того, она не имеет конца, не достигающего бесконечности, и она постоянно меняет свое направление. Посвященный, знающий, кто он таков, всегда может свериться и определить детерминанту своей кривой, подсчитать свое прошлое, свое будущее, меру своей выдержки и терпения и найти самый точный путь в любой означенный момент; он в силах даже осознать себя как базисную идею.

Маг должен пользоваться своими силами осмотрительно; каждое свое действие он должен согласовывать не только с собственной Волей, но и с особенностями своего положения в данное время. Допустим, моя воля заключается в том, чтобы добраться до подножия скалы; но самый простой (а также самый быстрый, прямой, беспрепятственный и требующий наименьших усилий) способ достичь искомой высоты — просто подпрыгнуть. Попытайся я исполнить свою волю (или то, что я за нее принимал), я бы ее только нарушил, ибо истинная воля не имеет цели: ее сущность — в том, чтобы Двигаться. Схожим образом парабола подчинена единому закону, фиксирующему ее отношение к двум прямым в каждой точке; однако при этом она бесконечна и постоянно меняет направление. Посвященный, осознающий, Кто он такой, всегда может оценить свои действия, сверившись с детерминантами своей кривой, и рассчитать свое прошлое, будущее, положение и направление движения для любого данного момента времени; он даже может осмыслить себя как некую простую идею. Он может научиться измерять и параболы своих ближних, и эллипсы, пересекающие его путь, и гиперболы, укрывающие все пространство своими равновеликими крыльями. Рано или поздно он может даже преодолеть ограничения собственного закона и постичь нечто столь величественное, изумительное и противоречащее всякому здравому смыслу, как Конус! Последний останется для него совершенной загадкой, однако Посвященный будет осознавать, что является частью его сущности, принадлежит ему, подчиняется его порядку и, наконец, происходит из него, что он — плод от чресел этого великого и грозного Отца. Его собственная бесконечность стремится к нулю в сравнении с бесконечностью малейшей из частиц этого геометрического тела. Рядом с ней его почти что и нет вовсе. Триллионы, помноженные на триллионы триллионов таких, как он, не смогли бы даже пересечь рубеж ширины — идеи, о которой он и догадался-то лишь потому, что испытал на себе влияние некой таинственной силы. Но и сама идея ширины столь же ничтожна перед лицом Конуса. Первый проблеск постижения, несомненно, был очень далек от членораздельной мысли — скорее, то была какая-то отчаянная судорога, бесформенная и безумная. Но если Посвященный развивает свои мыслительные способности, то, чем больше он узнаёт об этой великой идее, тем яснее понимает, что она тождественна ему по природе — настолько, насколько между ними вообще возможно провести сравнение.