Анхель де Куатьэ - Медовая Жертва

Кто ж уважать будет за насилие, кто ж любить будет за побои? Странное дело делаете вы, отступники! Знайте же, с чем пришли вы – то и получите. Как же требовать можно любви и уважения?

Да и разве возможны они – любовь и уважение – по принуждению? Разве будут они нам приятны? И разве будут они любовью и уважением, если не сами произросли, но вытребованы под угрозами и нажимом? Дурной же вкус у вас на «высшие ценности», коли так!

Прежде чем желать, нужно видеть желаемое, но ведь не так поступаем мы! Слепы мы к целям, а видим лишь то, чего недостаёт нам, но ведь это не цель, а дырка в отчёте финансовом!

Прошлое путаем мы с будущим, ибо нет у нас настоящего, ибо не чувствуем мы самих Себя. Потому не о желании следует думать нам, но о влечении, о влечении, которое всегда имеет перед собой цель.

Каждый сам решает, нужны ли цели ему влечений его. И принимая такое решение, думать следует о трёх вещах:

– Другой – Другой, и, к счастью, нет у нас власти сделать его исполнительным роботом, удовлетворяющим желания наши;

– за всякие ошибки свои, за бесконечные притязания наши, собственной слабостью обоснованные, мы заплатим сами, из своего кармана, своей жизнью, которая, и это есть третье напоминание, у нас одна.

Я не люблю назиданий, равно как споры, и бессильные протесты я не люблю. Не люблю я оправданий и те бесконечные счета, что выставляют люди друг другу. Не к этому влеком я сердцем своим! Не этой трухой следует мостить нам дорогу жизни! «Вверься законам Жизни!» – так говорит мне влеченье сердца моего. Ибо законы эти мудры, и мудры оттого, что преступить их нельзя!

Мудрость Жизни не в её мудрости, а в её абсолютности, в том, что нельзя Её обмануть. Здесь не изловчишься, не передёрнешь, а если и ухитришься, то сам себя и накажешь, себя только и перевернёшь ты, хитрец, с ног на голову!

Нет у нас другой жизни, кроме той, что есть в миг этот. Так стоит ли поливать её грязью, обвинять в несправедливости и желать другой, но несуществующей? Стоит ли ожидать того, чего нет совсем, если даже то, что есть, не принято нами, а лишь отдано на поругание?!

Не отступать от самого Себя и Другого, не отступать от Жизни и Мира – вот что говорит Заратустра мне своей радостью, своей лёгкостью и непринуждённостью. И отвечаю я ему тем же.

Я счастлив сейчас, чего же желать мне ещё? Во что верить, что пытаться узнать? Кто сказал, что Бог одинок, – тот не знал Бога, а потому о себе, но не о Боге говорил он.

Множество божеств танцует ветрами шумящими: Другой и я, ощущающий себя Самого, мы Двое, Танец и Свет, Мир и Жизнь!

Я задумался, Зар подошёл и дунул мне в нос, мы рассмеялись...

Вернулся Свет в обитель мою не отражением, но источником. Некогда Он ушёл от меня и затерялся. Он скитался и мыкался, кричал во тьме, одиноко было моему Свету и пусто.

Но пришёл Заратустра, и некуда мне больше спешить и нечего ждать, не о чём мечтать мне и нечего бояться. Нет времени, нет пространства, нет качеств и оценки их. Мир Двух созидается Сам!

Тишина кругом, тишина. Всякая речь напрасна, всякая речь пуста, и только касание говорит, только ему неведома ложь. Я прикасаюсь к Жизни, в соприкосновении с Ней я чувствую Мир.

Касайся меня, Жизнь, касайся! В соприкосновении нашем – созидаешься Ты, в соприкосновении с Тобою я оживаю. Я позволил другому Другим быть, так освободился я для Тебя, о Жизнь!

Забираешь – бери, даёшь – давай! Тебе отдаю я всё, о Жизнь, на вольные пастбища отпускаю я волю свою, нет мне нужды в ней! Большего не возьму, малого не отдам, когда же придёт срок – с ним и уйду. Нет в нас ничего самоценного, кроме точки отсчёта, что ценна, ибо она открыта контакту. Только точка отсчёта, остальное же – пустота и игра пустот. Что ж может смерть забрать у меня?

Вижу я Других. В мире Других я живу, я живу в Мире. И остановился я, ибо движения нет. В остановившихся я узнаю эгоистов, с ними переглядываюсь я глазами. Они улыбаются мне, я улыбаюсь в ответ.

Конец суеты, я остановился!

Мифы прошлого, мифы будущего не пугают больше меня, ибо доволен я настоящим. Нет ни прошлого, нет ни будущего, есть лишь взгляд настоящего. Что ж думать мне о несуществующем?

Нет, взгляд мой вернулся в себя и освободил сердце моё от тревог.<BR.

Заратустра достал с полки книгу, обтёр пыль, звонко чихнул и рассмеялся:

– Чихал я на мудрость, которая говорит!

Я сидел за столом и как раз делал очередную запись в дневник. Но в какой-то момент я вдруг почувствовал странное колебание во всём теле, веки мои задрожали, и я услышал странный, призывный шум.

Картинка перед моими глазами стала мерцать и трескаться. Всё происходило так, словно бы шар или купол, в котором я находился, стал разрываться снаружи, с невидимой для меня стороны.

Я попытался встать, но ноги меня не слушались, потом мгновенно натянулись, как два металлических троса, и задрожали. Нестерпимая боль пронзила меня насквозь. Я стал задыхаться.

Остальное помню смутно. Говорят, я кричал, но даже если и так, то я не слышал своего голоса. Постепенно память возвращается ко мне... Что это было?

Я шёл по мягкому небесному своду, меня поддерживал услужливый ветер, пурпурные облака, подобно хламиде, облегали тело. В руках я держал чашу весов, но только одну, казалось, что я сам был второй, недостающей чашей.

Какие-то тёмные существа толпились вдали. Но я не испытывал ни страха, ни смущения и уверенно шёл им навстречу. Странные и загадочные виды открывались мне в эти мгновения.

Огромная, достигающая облаков винтовая башня, которую продолжают строить миллионы натруженных рук, вопреки естественному её разрушению казалась мне сверху спиралью, что уходит не вверх, а вниз – глубоко под землю.

Мрачные круги этой гигантской спирали были полны людьми, которые кишели в них, как слепые термиты, встревоженные чьим-то внезапным вторжением.

Но в то же время эти круги казались мне чудовищными завихрениями гигантской воронки, образованной потоками ещё большей по размеру реки.

Огромный чёлн, или лодка, или, может быть, корабль неспешно бороздил ли эту реку, смыкавшуюся с небом, и тёмный возничий, подобный римскому колоссу, посапывая, опускал тяжёлое весло в её ершистую гладь.

Сейчас кажется странным, что всё это виделось мне одновременно – и башня, и круги, и воронка, и люди, и река, но тогда, в тот момент, я не ощущал никакой неестественности, созерцая это захватывающее дух видение.

Моё дыхание было спокойным и глубоким, я размеренно приближался к ожидавшим меня существам. По внешним признакам они вполне напоминали людей, с той лишь разницей, что всё: и глаза, и уши, и даже кожа – были не более чем искусно выполненной бутафорией.

Они моргали своими веками над несуществующими глазами, их ушные раковины топорщились над несуществующими слуховыми проходами, их кожа напоминала костюм водолаза и была совершенно бесчувственной.

Только разинутые рты, приковавшие моё внимание, только рты этих существ казались настоящими и были подобны ненасытным жерлам. Существа эти вопили неистовым криком, не слыша друг друга.

Первая группа уродцев по-хозяйски быстро забралась в мою чашу и стала раскачиваться в ней, подобно маленьким безобразникам на гигантских качелях. Остальные же толпились внизу и тянули наверх свои костлявые руки.

И что-то говорило во мне: «Ты взвешиваешь Желание своё, Человек!»

Отвратительны были представители этой великой силы, что так чтил я прежде.

То, что называют голодом, увидел я в пустых глазах и столь же пустых желудках, что пульсировали, как пожинающие сталь домны.

То, что называют страстью, предстало мне пожирающими ртами, с чьих губ зловонных и склизких текли струи густой, жёлто-зелёной желчи.

Похотливы, сладострастны и ненасытны были эти уродцы. Тела их, надутые, как распираемый газами труп, извивались неистово, члены топорщились, вылезая из самих себя, а рты открылись настолько, что не видно было голов!

Покрытые странным налётом языки, выпадая из мрака зияющих глоток, оплетали, облизывая, собственные тела этих отвратительных созданий, и, казалось, ещё одно мгновение – и они проглотят сами себя!

Ноздри разбухали и выворачивались наружу. Уши были подобны сосцам и наливались сами собою, а сосцы уподоблялись ушам и жадно прижимались к телам этих уродов, подобно гигантским присоскам.

Тела трепетали в судорогах и конвульсиях, мышцы исходили на спазмы и подёргивания. Сердца казались развороченными язвами, мозговые извилины шевелились, словно трупные черви, поедая собственные белёсые прожилки.

Кости гнулись, как волосы, пуская вокруг себя волны, а жёсткая щетина волос оцарапывала тела в кровь, которую немедля слизывали зелёные языки и растирали выгнутые ладони.