Олег Радзинский - Суринам

Рутгелты нигде не жили постоянно и перемещались по миру, собираясь вместе лишь по праздникам: в Палм Бич на Рождество, в Парамарибо на Пасху. Постоянно в их домах жили лишь оставленные ими вещи, не вошедшие в чемоданы или принадлежавшие именно этой стране и этому климату. Вещи лежали в шкафах и терпеливо ждали хозяев, ненужные в их других жизнях.

Квартирой в Нью-Йорке — с видом на Линкольн Центр, — до того, как Адри перевелась из Йеля в Колумбийский, семья пользовалась три-четыре раза в год, когда Рутгелты прилетали на премьеры в «Метрополитен Опера» или на концерты Нью-Йоркского Симфонического.

Парадное дома напоминало гостиницу: с цветами, фонтаном, пятью швейцарами и блестящими золотыми тележками для багажа. Жильцы то приезжали, то уезжали, и их чемоданы стояли на тележках, ожидая, когда их повезут в аэропорт или, наоборот, распакуют. Илье казалось, что чемоданы не одобряют его визиты, и он старался быть понезаметнее и быстрее проскочить мимо швейцаров, предупредительно открывавших двери подъезда.

Больше всего Илью удивляло, как легко уживаются в Адри привычка к богатству и абсолютное безразличие к его возможностям: каждое утро она покупала яблоко, банан и бутылку воды у уличных торговцев и жила на этом весь день. Её одежда была одеждой других: брата, отца, старшей сестры и теперь Ильи (она утащила у него несколько старых рубашек).

Себе Адри не покупала ничего, кроме книг у букинистов на улицах. Она долго выбирала и никогда не торговалась. Если Адри не соглашалась с ценой, она молча клала книгу обратно и уходила.

Когда Илья первый раз принёс ей цветы, она поцеловала его в губы и сказала:

— Ты купил этот букет в магазине. Если хочешь дарить мне цветы, покупай у продавцов на улице: они в основном нелегальные иммигранты, и им деньги нужнее, чем хозяевам магазинов.

Сейчас, слушая рассказ Ильи о поисках Роланда, она сидела в дальнем конце кровати, прислонившись к стене и вытянув длинные смуглые ноги поверх Ильи. Волосы — они всегда ей мешали, и она часто грозила постричься наголо — Адри завязала его рубашкой. Больше на ней ничего не было.

— Странно, — сказала Адри, — я не очень понимаю. Вы ходите в какое-то кафе каждую субботу и ждёте там человека, о котором ничего не знаете и который, быть может, никогда не придёт? И это всё потому, что вам кажется, будто он знает, куда ушёл бог? Или это потому, что он знает, куда исчез брат твоего друга?

— И то и другое. — Илья смотрел на её блестящую тёмным орехом гладкую кожу, и ему хотелось сглотнуть. — Иди сюда.

— Подожди, я хочу разобраться. Я хочу знать, адекватно ли воспринимает реальность мужчина, с которым я сплю. И ещё говорят, что евреи — умный народ. Нет, эти слухи явно преувеличены.

— Евреи — умный народ? Интересно, чьи предки поставляли рабов в Суринам? — спросил Илья.

— Мои, мои, — признала Адри. — Но не забывай, что другие мои предки были этими самыми рабами. Одна из бабушек, я думаю, просто была красивее, чем другие девочки на плантации, а может, этот еврей Рутгелт выпил в тот день рома больше, чем обычно, или ему стало страшно одному в джунглях. Не знаю, это было триста лет назад. Но с тех пор все Рутгелты женились только на мулатках.

— Не дураки были эти Рутгелты, — согласился Илья. Его ладонь скользила по тёмному шёлку её ног — выше, выше. — Правильно сделали, что поехали в Суринам.

Эту часть истории их семьи Илья уже знал: Суринам был выменян Голландией у Англии на город Новый Амстердам в 1667 году. Чуть позже англичане переименовали это место в Нью-Йорк.

К этому времени Голландия закрыла въезд для испанских евреев, бежавших от инквизиции, но предложила им селиться в колониях: на Нидерландских Антилах и в Суринаме. Евреи поехали, и скоро в Суринаме появилась целая провинция — Joodse Vail, Еврейская Долина. Евреи-рабовладельцы, евреи-плантаторы — это Илье было трудно понять.

После объявления независимости в 1975-м Рутгелты бежали в Голландию. Адри было пять лет, когда она попала в Амстердам, где прошло её детство. Она закончила закрытый интернат для девочек в Швейцарии и каждое лето жила по два месяца в Париже: придумка родителей, чтобы у девочки был правильный французский выговор, ни в коем случае не швейцарский. Впрочем, они могли не волноваться: Адри обладала совершенным лингвистическим слухом, и на всех языках, что она говорила, говорила без акцента. Илья не сразу услышал еле заметный иностранный призвук в её английском — Адри чуть оглушала согласные.

В ней были смешаны звуки разных языков и кровь разных рас — белые, черные, евреи, португальцы, прабабушка китаянка, которой было всего двенадцать, когда старик-креол увидел её на рынке в Парамарибо и купил у родителей за два мешка сахара, чтобы увезти на дальнюю плантацию у красной реки, куда ягуары приходили по вечерам пить тёмную воду. В ней были смешаны ненависть всех рабов и страх всех рабовладельцев, что были её семьей, и память о тех, других, берегах жила вдоль амстердамских каналов. Адри, впрочем, считала себя голландкой.

— Конечно, конечно, — охотно соглашался Илья, указывая на пачку голландского масла, с которой улыбалась круглолицая блондинка. — Не с тебя рисовали?

Но сейчас ему было всё равно. Он хотел быть с ней, в ней, и добавить свою кровь к той, иной, тёмной крови. Адри заметила его возбуждение и как бы случайно задела его там рукой.

— Вот, — она снова его потрогала, — это всё, что тебе от меня нужно.

— Да, — они часто играли в эту игру, и Илья знал свою роль, — это всё, что мне нужно. Только это. И всё.

Адри уже была сверху, тело вдоль тела, и он слышал шёпот её скользящих вниз губ:

— Белый угнетатель порабощённых народов, агент колониализма, подожди же, мы поднимемся на борьбу и тогда…

Илья подождал: он не возражал быть свергнутым и побеждённым. Илья знал: оно того стоит.

Время в комнате жило теперь отдельно от них, не смешиваясь с их дыханием и единым ритмом тел.

Потом они долго лежали рядом, не разговаривая и не касаясь друг друга. Было слышно, как на кухне урчит холодильник.

НЕГР, продавец часов, был на прежнем месте. Илья порадовался, что с ним ничего не случилось: тот не появлялся несколько недель.

Илья сидел в кафе на 14-й и ждал Антона. Антон опаздывал, что было странно: он всегда приходил вовремя. Илья, опаздывавший везде и всюду, не переставал этому удивляться.

Он заказал кофе и мафин с голубикой. Официант принёс разрезанный пополам горячий мафин, и Илья осторожно ел крошащееся тесто с ягодами внутри. Ягоды были безвкусные, как из резины, но он помнил кисловатую сочность настоящей голубики и наделял эти резиновые ягоды вкусом из своей памяти. Ему — для счастья — обычно хватало воспоминаний.

Они продолжали ходить в это кафе по субботам и ждать Роланда. Уже был октябрь, и они с Антоном приходили сюда каждую неделю и постепенно стали забывать, что приходят в ожидании Роланда. Встречи стали важными сами по себе.

Они говорили о книгах, что уже прочли, о книгах, что ещё не прочли, и о том, что было и в тех и в других. Иногда Антон спрашивал Илью про Адри: они никогда не виделись. Илья обещал как-нибудь её привести. Он хотел сделать это сегодня, но Адри должна была ехать в университет — работать над курсовой. Октябрь неумолимо кончался, и конец семестра, что в сентябре казался далёким, нестрашным, приближался удивительно быстро, словно каждый день теперь пролетал вдвое, нет, втрое скорее. Они расстались утром у Линкольн Центр, и Адри попрощалась с Ильёй до вечера, скользнув по его губам кончиком языка — как обещание.

Антон не появлялся. Илья почти уже съел мафин, и официант дважды доливал ему горький кофе. Он решил подождать ещё минут двадцать, а потом уйти. За окном субботний народ спешил, словно был понедельник. На улице рядом с негром толстый бородатый продавец книг принялся расставлять складные столы, чтобы разложить свой потрёпанный бумажный товар.

Илья любил покупать книги у уличных торговцев. Книги были растерзаны, зачитаны, и, принеся такую книгу домой, он никогда не начинал читать её сразу. Илья долго держал книгу, не раскрывая, как бы знакомясь с ней и её прежним владельцем. Затем он листал книгу, ища пометки, загнутые страницы, следы её прежней жизни. Книги — как женщины, всегда хранили следы тех, с кем были раньше.

Он часто покупал книги у Весли, худого испитого ирландца, который держал два шатких стола на углу Бродвея и 82-й, напротив Барнс&Нобл. Илья не мог понять, почему Весли выбрал именно это место — рядом с самым большим книжным магазином в Нью-Йорке. Но многие люди, выйдя из Барнс8сНобл, останавливались у хромых столов с потёртыми книгами и долго их листали. Илья был одним из таких.

Весли книг не читал и редко мог сказать о них что-то внятное. Весли раскладывал свой товар не по темам и жанрам, а по размерам. Цена соответствовала размеру книги и её состоянию. Содержание и автор не являлись ценообразующими факторами. Когда Илья нашёл — под истрёпанным Кальдероном и полуразорванным Гришемом — маленькую, почти новую книгу о сантерии, всё, что Весли мог ему сказать, было достаточно туманно: