Луи Клод де Сен-Мартен - О заблуждениях и истине

И поистине, что могут произвести вещество мертвое и начертания, составленные в воображении Живописца, как не забвенные простоты существ, которых познание толико нужно человеку, без которого весь род его впал в ужаснейшее суеверие? Не так ли стопы человека, хотя и кажутся быть ни добры, ни злы, мало помалу уклоняются от пути и повергают его в стремнины, которых края не усмотрел он сначала?

И так человек не довольно что смешал Живопись грубую и дело рук своих с истинными характерами, списанными с самого Натуры, но еще и не узнал, откуда сии характеры происхождение оное имеют видя себя, говорю, властелином употреблять по изволению различные черты сей телесной Натуры к составлению своих картин, возымел слабость довольствоваться своим творением и забыл и превосходство тех образцов, которые бы мог избрать себе, и источник, который мог их производить% или лучше сказать, потеряв их из виду, не подозревал более, чтоб они существовали.

То же можно сказать о изображениях, употребительных в Геральдике, которые также происходят от характеров истинного языка. Обыкновенный человек гордится благородством Герба своего, как будто начертания его существенны, и будто воистину сопряжены с ними те права, которые один предрассудок прикладывает оным% и ослеплясь детскими сими отличностями, которые сам он привязывает к сим знакам, забыл, что они суть печальное изображение природного Щита, который физически дарован каждому человеку для защиты его, и купно яко печать добродетелей его, силы его и великости.

Наконец то же самое сделал он и с словесным выражением сего превосходного языка, от которого, как мы видели, произошла Поэзия. Произвольно принятые слова и языки, согласием утвержденные, заступили в мысли его место истинного языка, то есть, понеже сии условные языки не имеют никакого единообразия, ниже постоянного течения в изражении, в знаках и вообще во всем, что есть в них подверженное чувствам; то и не увидел он всеобщих отношений их к языку умственных способностей, которого они были безобразное подражание. А как идея о сем Начале языка единственного и всеобщего, который един мог его просветить, загладилась в нем, то и не различил он сего языка от тех, которые сам учредил.

Когда же человек столь несмыслен, что ставит свои творения наравне с творениями Начал истинных и неизменяемых; когда дерзкая рука его смеет надеяться быть равною руке Натуры; когда он даже всегда почти смешивал творения сей Натуры с Началом как всеобщим, так и частным, являющим оные: то неудивительно, что все понятия его столь сбивчивы и столь темны, и что он не только потерял сведение и разумение истинного языка, но что и не верят более бытию его.

А притом, ежели единственно сей истинный язык может ему возвратить права его, доставить принадлежности его, открыть уставы Правосудия и привести его к уразумению всего, что существует; то легко усмотреть, сколько много теряет он, удалясь от него, и что не остается ему иных пособий, как все часы жизни своей употребить на то, чтобы приобрести паки познание оного.

Но сколь ни пространно и сколь ни страшно сие поприще, никакой человек не должен отчаиваться и унывать; потому что сей язык, как я многажды объявлял, есть истинное наследие человека; что человек лишен оного на время; что не токмо не вовсе оный язык у него отнят, но что непрестанно предлагается ему руководство, дабы возвратиться к оному; и поистине цена, требуемая за сей дар, столь умеренна и столь естественна, что она есть новый знак благости того Начала, которое оной требует; ибо требуется только, чтобы он различал и распознавал два различные существа, составляющие его; чтобы признавал разнствование Начал Натуры друг от друга и от Причины временной, сущей выше Натуры; то есть, чтоб верил, что человек не есть вещество и что Натура не сама собою и не одна течение свое совершает.

Предлежит нам еще исследовать одно из произведений сего истинного языка, которого понятие стараюсь возвратить людям, произведение, сопряженное с словесным его выражением, которого силу оно устанавливает и дает меру произношению, то есть, то Художество, которое называем Музыкою, но которое между людьми есть еще не иное что, как образование истинной гармонии.

Сие словесное выражение не может употреблять слов без того, чтоб не ударять в слух звуками; тесное отношение первых к последним составляет начальные законы истинной Музыки; чему и подражаем по возможности в искусственной нашей Музыке, стараясь звуками живо изображать смысл наших произвольно принятых слов; но прежде, нежели покажем главные недостатки сей искусственной Музыки, коснемся частию истинных ее правил, чрез что откроются довольно явственные отношения с утвержденным выше сего, так что можем удостовериться, что она принадлежит к тому же источнику, и что следовательно подлежательна она человеку; также покажет нам сие рассмотрение, что сколь ни удивительные быть могут наши дароваия в сем музыкальном подражании, при всем том далеко отстоим от подлинника нашего; а из сего уразумеет человек, для детских ли забав дано ему сие мощное орудие, и не к благороднейшему ли паче употреблению назначено было оно в его происхождении.

Во-первых, то, что известно нам в Музыке под именем совершенного строя, есть для нас образ сей первой единицы, которая содержит в себе все, и от которой все происходит; потому что сей строй есть единственный, что он сам в себе полн, и не имеет нужды в помощи иного тона, кроме своих собственных; словом, потому что он неизменен во своей внутренней силе, как и Единица; ибо нельзя почесть повреждением переложение некоторых тонов, от чего выходят строи разных названий, поелику сие преложение не вводит в строй никакого нового тора и следственно не может изменить истиной его сущности.

Во-вторых, сей совершенный строй из всех прочих есть самый гармоничный и который один удовлетворяет уху человека, не оставляя ему ничего более желать. Три первые тона, составляющие его, отделены двумя промежуткаи терции, но котроые друг с другом соединены. Здесь повторяется все то, что бывает в вещах чувственных, где никакое существо не может приять и продолжать бытия своего без помощи и подкрепления другого существа телесного, подобного ему, которое бы силы его оживотворяло и его поддерживало.

Наконец, симм две терции имеют над собою промежуток кварты, коея окончательный тон называется октавою. Хотя сия октава не иное что, как повторение начального тона; однако ж ею означается полным образом совершенный строй; ибо она существенно к ему принадлежит, потому что она содержится в первоначальных тонах, которые звонкое тело издает выше своего собственного тону.

И так сей четверный промежуток есть главный действователь строя; он находится выше прочих двух промежутков тройных, дабы начальствовать и управлять всем действием, подобно как сия Причина действующая и разумная, которая, как мы видели, господствует и правит двойственным Законом всех существ, одеянных телами. Он не может, подобно ей, терпеть никакого смешения, и когда действует один, как сия всеобщая Причина времени, то верно все его содействия правильны.

Знаю однако, что сия октава, будучи токмо повторение начального тона, может по строгости отнята быть и не входить в счисление тонов, составляющих совершенный строй. Но во-первых, она существенно оканчивает гамму; сверх того неотменно надобно допустить сию октаву, ежели хотим знать, что такое альфа и омега, и иметь ясное доказательство единству нашего строя; и сие ради той причины, которая находится в счислении, и которой не могу я иначе объяснить, как сказав, что октава есть первый действователь, или первый орган, чрез который десять могли дойти до нашего сведения.

Сверх того нельзя требовать, чтобы чувственная картина, представляемая мною, совершенно была сходна тому Началу, которого она есть токмо образ; ибо иначе список был бы речен подлиннику. Но при всем том, хотя сия чувственная картина ниже его, и хотя она подвержена переменам, однако тем не менее она полна, и тем не менее изображает Начало; ибо внутреннее побуждение чувств дополняет прочее.

Чего ради, представляя две терции соединенными друг с другом, не утверждаем, чтоб необходимо должно было им слышимым быть обеим вместе; известно, что каждую можно произнести порознь, не делая противности уху; но тем не менее, закон их истинен; ибо сей промежуток, произнесенный таким бразом, всегда остается в тайном соответствии с прочими тонами строя, к которому оно принадлежит; и так картина остается та же, но видима бывает только часть ее.