Константин Леонтьев - Записки отшельника

Я бы и рад был иногда в удалении моем стать равнодушным ко всем волнующим ум вопросам дня...

Перед окном моим бесконечные осенние поля.

Я счастлив, что из кабинета моего такой дальний и покоющий вид.

Laudatur domus longuos quae prospicit agros. Я не знаю, какому древнему поэту принадлежит этот стих; но мне он понравился, и я выписал его из одной чужой статьи...

Прекрасен тот дом, из которого вид на широкие поля... И в этом доме я, давно больной и усталый, но сердцем веселый и покойный, хотел бы под звон колоколов монашеских, напоминающих мне беспрестанно о близкой уже вечности, стать равнодушным ко всему на свете, кроме собственной души и забот о ее очищении!..

Но жизнь и здесь напоминает о себе!.. И здесь просыпаются забытые думы, и снова чувствуешь себя живою частию того великого и до сих пор еще не разгаданного целого, — которое зовется "Россия"...

Передо мной, на столе моем три "отражения" этой русской жизни... Новый "Гражданин" целой грудой разом за две недели; второе, дополненное издание блестящей французской брошюры кн. Ник. Ник. Голицына "Письмо к редактору "Фигаро" и тот номер "Московских ведомостей", в котором, по поводу кончины Н. П. Гилярова-Платонова, преемники покойного Михаила Никифоровича восклицают так: "С его (Гилярова) смертию поборникам великих национальных интересов России приходится еще теснее сомкнуть свои ряды и удвоить свою энергию, дабы пополнить новую понесенную ими убыль в лице редактора "Современных известий".

Вот это правда! И дай Бог, чтобы впредь мы, т. е. все re, которых зовут обыкновенно (хотя и не совсем правильно) "консерваторами", — стали бы внимательнее прежнего друг к другу и не дожидались бы смерти того или другого из них, чтобы воздать справедливость...

Я готов верить в искренность этого возгласа г-на Петровского; но ведь искренности и добрых намерений мало... Надо исполнять намерения... Надо уметь видеть немедленно то, что стоит поддержки. Похвально, хотя иногда и рискованно, в одном случае очень легко, а в другом очень трудно — идти по тропе, протоптанной великой и славной стопою, и не раз замечено было, что продолжать как следует великое дело учителя умеют лучше те ученики, поклонники и преемники, которые сами умом смелее и самобытнее, которые, подражая высшим качествам учителя, умеют видеть и недостатки его, стараясь их избегать. Г. Петровский — человек твердый и надежный; но мы не знаем, насколько он будет беспристрастен и справедлив. В отношении же внимания и справедливости к другим "поборникам национальных интересов России" покойный Михаил Никифорович не может служить хорошим примером.

Он был и несправедлив, и невнимателен к ним... Если писатель или целый орган печати разнился от него всего бы только на одну четверть в совокупности общих мнений, — он игнорировал его и отказывал ему даже и в той обусловленной и ограниченной печатной похвале и поддержке, которая требуется от всякой беспристрастной критики.

Покойный Маркевич, например, рассказывал мне, что однажды он написал целый большой и похвальный отчет об одной новой и мало известной газете, которая почти поклонялась Каткову, но была в 2—3 пунктах еще охранительнее, еще реакционнее его, "plus autoritaire" — во всяком случае. Труд Марковича пропал даром; Катков его не напечатал и сказал: "Я не могу хвалить то, с чем я не вполне согласен!"

За истину анекдота не мое дело ручаться; это дело совести Маркевича; но кто же не согласится (тоже по совести, а не "по тенденции"), что это похоже?

Славянофилов Катков тоже не поддерживал даже и в той части их мыслей и деятельности, в которой они были его более прозорливыми, хотя и менее практическими предтечами. Он большею частью молчал и отзывался о них с уважением только на свежих могилах.

Аксаков был лучше его в этом отношении: он хотя и с оговорками, но печатал глубокомысленные и восхитительные (по форме) статьи Влад. С. Соловьева, несмотря на все отвращение свое к папству.

Сказать, что наши охранители пожирали друг друга, было бы клеветой; но они до сих пор не поддерживали друг друга как следует, и нельзя не одобрить г. Петровского за это своевременное восклицание.

Но именно потому, что оно своевременно, мне хочется напомнить начинающему и почтенному редактору "Московских ведомостей" известный стих Мольера, — когда подражаешь великим людям...

"Не надо кашлять и плевать, как они!"

Со стороны замалчивания людей и мыслей, хоть наполовину да согласных с нами, не следует впредь подражать Каткову, а надо поддерживать их отзывами своевременными, справедливыми, но, разумеется, не лишенными строгости, там, где их мнения нам претят. Отчего, например, до сих пор в "Московских ведомостях" не сказано было ни слова о замечательной французской книжке кн. Голицына "Письмо к редактору "Фигаро", — о которой я выше упомянул? Первое издание ее вышло в августе. Ее бы следовало отрывками даже и перевести, хотя бы с некоторыми, гак и быть, вежливыми оговорками во имя "венков", привезенных Деруледом и другими французами.

Какое же будет это "сомкнутие рядов", если мы все так будем делать?

Вот и я, отшельник, теперь в положении трудном по самому этому поводу... По поводу взаимной поддержки.

Не брошюра кн. Голицына затрудняет меня; ее хвалить мне очень легко; затрудняет меня не она, но иные мнения того самого "Гражданина", для которого я это пишу и считаю писать удовольствием. Во всем я с "Гражданином" согласен, в одном только не совсем: во взгляде на внешнюю политику нашу за предыдущие 30 лет. "Гражданин" не одобряет ее по всем пунктам; я же нахожу ее, напротив того, в высшей степени удачной и счастливой, за исключением одного пункта — нашего потворства болгарским национал-либералам в их революционных действиях против Вселенского Патриарха.

По этому пункту, как и по многим другим, мы были всегда единомысленны с редактором "Гражданина", и он еще в еженедельном издании всегда охотно печатал многие из тех статей моих, за которые я от разных известных лиц получил столько лестных прозвищ: "мистик на хищной подкладке" (от г. Стасюлевича); "самоуверенный невеглас" (от г. Лескова); "фанатик-фанариот" (от И. С. Аксакова); "Ив. Як. Корейша" (кажется, от г. Родзевича . в "Московском" недолговечном "телеграфе") и т. д.

Как же быть теперь, когда я, желая всевозможных успехов новому "Гражданину", согласен только отчасти с передовой статьей № 8, которая озаглавлена "Наши слабости"?!

Что же мне делать, если я, находя совершенно правильною ту основную мысль этой статьи, что "наш путь был так прост и ясен" (во всех делах наших исходить из учения Церкви), — вместе с тем не могу понять, каким образом это может относиться к возвышению Германии, например? Как мне быть, если я хочу доказать другим то, что для меня было ясно с 71-го года, — именно то, что возвышение Германии для нас в высшей степени выгодно потому, что расстроило раз навсегда прежние условия европейского равновесия?

Чтобы лучше видеть и объяснить другим, что выгодно и невыгодно для России, надо прежде всего дать себе ясный отчет в том идеале, который имеешь в виду для своей отчизны. Благоденствие? Равенство? Свобода? Богатство, слава? Сохранение церковной святыни до скончания века? Наконец нечто совсем особое, например, создание и развитие своей культуры на всех, по возможности, поприщах независимой от европейской, на нее непохожей, отличной от нее настолько, например, насколько Персия Камбиза и Ксеркса была не похожа на современные ей греческие республики, или настолько, насколько Рим был не похож на подчиненные ему впоследствии восточные царства, или, наконец, настолько, насколько романо-германский мир отличался и от предшествовавшего ему языческого Рима, и от современной ему вначале Византии.

Не знаю, как другим, а мне стало шаг за шагом все ясно и в нашей истории, и в западной, раз я проникся этим идеалом, слегка и туманно очерченным славянофилами и отчасти Герценом, а потом нашедшим себе почти научно-точное выражение в монументальной книге Данилевского "Россия и Европа".

Я думаю, что все частные, так сказать, все вышеперечисленные идеалы, сохранение святыни Православия и даже дальнейшее правильное развитие его, богатство, слава, всемогущество в делах международных, новые пути в науке и философии, новые формы и искусства — все это (за исключением ненужных равенства и свободы) в совокупности заключено в одном этом общем и всеобъемлющем идеале: новой, независимой, оригинальной культуры.

Но вместе с тем я полагаю, что на старой, почти 1000-летней великорусской почве, в старых пределах и особливо при старых столицах, при слишком въевшихся в нашу кровь петровских преданиях, на 3/4 европейских, нельзя осуществить эту реальную, вполне возможную (по прежним историческим примерам) мечту.