Матео Алеман - Гусман де Альфараче. Часть вторая

Гордыня вельмож до того доходит, что они во всем желают быть господами, безраздельно первенствовать не только в мирском, но и в духовном, не только в добре, но и во зле: никому и ни в чем не хотят они уступить. Им мнится, что они всех осчастливили одним тем, что живут и дышат; нисколько того не заслужив, они требуют таких почестей, будто и жизнь, и имя, и имущество, и даже разум мы получили от них. Вот поистине предел безумия и кощунства!

Есть у сильных мира сего и другой великий грех: в тщеславии своем они желают, чтобы к их ногам, словно в часовне святого чудотворца, мы слагали символы наших избытых горестей: калека, вставший на ноги, должен принести им в дар костыли, на которые опирался в дни нищеты и увечья; поднявшийся со смертного одра обязан повергнуть к их стопам саван, скроенный для него судьбой, погребальные свечи и восковые фигурки, громко оповещая при этом, что чудо совершилось волею нашего повелителя; эти земные боги требуют, чтобы в их храме мы вывешивали кандалы, отягощавшие нас в плену невзгод и страданий.

Беда невелика, если бы вельможи ждали похвал только за добрые дела. За добро и следует платить признательностью; вознося благодарение богу, мы восхваляем того, кто послужил орудием небесного милосердия: беспокоился, хлопотал, утруждал себя, искал покровителей, ловил удобный случай, терял время и тратил деньги.

Но горе в том, что они стремятся и в низости быть первыми и всех превзойти! Таков был один титулованный сеньор, любивший приврать при всяком удобном случае и не терпевший в этом соперников. Однажды, в многолюдном обществе, он рассказал, что убил на охоте оленя с таким множеством отростков на рогах, какого не бывает в природе. Один из присутствующих, кабальеро преклонных лет, приходившийся тому родственником, остроумно изобличил его во лжи, сказав: «В этом нет ничего удивительного, ваше сиятельство: несколько дней тому назад я в том же лесу убил оленя, у которого было еще на два отростка больше».

Сеньор осенил себя крестным знамением и ответил: «Не может этого быть». И прибавил в сильной досаде: «Не настаивайте, ваша милость; столько отростков на рогах у оленя — дело невиданное; я отказываюсь верить вам, и даже учтивость не требует говорить, что я верю». На что кабальеро, полагаясь на свои годы и родство с сиятельным лгуном, ответил смелым и насмешливым тоном: «И все же, ваше сиятельство, удовольствуйтесь тем, что имеете доходу на шестьдесят куэнтос больше, чем я, и не старайтесь быть в придачу бо́льшим, чем я, вралем. Дозвольте мне, при всей моей бедности, врать сколько душа просит, благо от этого нет урона ни чужой чести, ни карману».

Бывают шуты вовсе неученые и даже от рождения придурковатые, которые иной раз говорят хотя и забавно, но загадочно и многозначительно: невольно приходит на ум, что их устами глаголет бог, и он же велит им промолчать, когда болтать не следует.

Такой случай произошел с одним шутом, любимцем весьма могущественного сеньора. Незадолго до того сеньор этот сместил с должности одного из своих главных министров, по причинам, сохранявшимся в глубокой тайне. Увидя входившего в покои дурака, господин спросил его, что говорят придворные, а тот в ответ и скажи: «Вы дурно поступили, уволив Н. без повода и основания». Государь, отлично знавший, за что прогнал своего министра, решил, что юродивый болтает сдуру, и ответил: «Никто при дворе этого не думает и не говорит. Ты все выдумал: он был, как видно, твоим дружком». Но дурак возразил: «Моим дружком! Вот вы и соврали, клянусь богом! Мой настоящий дружок — вы, а слова это не мои, все кругом так говорят».

Сеньору стало досадно, что среди придворных обсуждаются его поступки, и, желая узнать, не было ли в числе ворчунов лиц значительных, он сказал: «Ты говоришь, что слышал это от многих? Так назови мне хоть одного, раз ты мой дружок». Юродивый задумался, и сеньору показалось, что он перебирает в памяти придворных, ища нужное имя, но дурак вдруг прокричал злобным голосом: «Это говорила святая троица! Теперь выбирайте, кого из троих схватить и наказать!» Сеньор, видя в сих словах знамение небесной воли, положил предать дело забвению.

Но при дворах государей водятся и такие фигляры, которые на то лишь и годятся, чтобы плясать, играть на инструментах, петь, сплетничать, кощунствовать, драться на ножах, лгать и обжираться. Все они заядлые пьяницы и буяны, каждый заражен каким-нибудь гнусным пороком, а иные — всеми зараз. И эти-то молодцы бывают у своих сеньоров в столь великой чести, что им все сходит с рук, даже смертные грехи! Их балуют подарками, рядят в дорогое платье, осыпают золотом, чего никогда не дождаться почтенному и мудрому человеку, пекущемуся о государственных делах и благополучии государя, дабы прославить его имя и возвеличить род.

Больше того, если почтенный человек пожелает дать совет в важном деле, то ему будут в глаза смеяться и с мнением его никто не посчитается. Государевы управители и законники, снедаемые тщеславием и ослепленные завистью, скажут, что совет никчемный, хотя сами отлично понимают его пользу; но они хотят показать, что не зря едят хозяйский хлеб. Можно ли допустить, чтобы другой возвысился в глазах господина и получил часть милостей, которые должны достаться им одним? Таким-то манером и отвергаются мудрые советы. Честолюбцы не позволят, чтобы чужак их опередил и мог бы потом сказать: «Этот совет подал я». Вот почему так много дурного остается неисправленным и так много хорошего — недоделанным.

Если же поданная мысль такова, что могла бы принести пользу им самим, то они холодно говорят советчику (чтобы после не платить и не благодарить за совет): «Это мы давно знаем; предложение ваше никуда не годится». Да черт их возьми! Только тем и не годится его совет, что не они первые до него додумались! И, движимые высокомерием и алчностью, выпроваживают его вон.

Они поступают как аптекари, которые толкут и растирают целебную траву, выжимают из нее сок, а остальное выбрасывают на помойку: сначала они в меру своих способностей вникают в дело, затем оттирают настоящего автора, смешивают его с грязью, выдают его мысли за свои и присваивают себе все преимущества.

Есть среди них и такие, что напоминают пузатые сосуды с узким горлышком: чужие мысли они вбирают туго, медленно заполняют брюхо тем, что им втолковывают; но сколько ни толкуй, сколько ни вдалбливай — как не умели понять, так не умеют и другим объяснить.

Вот и погибают благие начинания, потому что пройдоха не способен уразуметь дело и сравниться с тем, кто ночами не спал, обдумывая все до мелочей. А впрочем, пусть хапают на здоровье! Я не намерен с ними тягаться и не позарюсь на их барыши.

Господин мой любил слушать мои разговоры и шутки не одной лишь забавы ради. Как добрый садовник, выбирал он цветы для букета, который желал составить, остальное же служило ему для смеха и веселья. Он вел со мной секретные беседы обо всем, что кругом делалось и говорилось. И так он держал себя не только со мной; желая быть лучше осведомленным и действовать с умом, он старался воспользоваться знаниями всех разумных людей, оказывал им покровительство и почести, и если видел, что они в чем нуждаются, то давал им все, что только мог, причем делал это учтиво, не оскорбляя подачкой, и они были рады, довольны и благодарны.

У него был заведен такой порядок, что к столу всегда приглашалось двое или трое гостей, и за обедом велось обсуждение важных политических и государственных вопросов, которые в это время его занимали и заботили больше других. Таким манером, не открывая своих мыслей, он выслушивал различные мнения и пользовался тем, что было в них разумного. Точно так же обращался он с ремесленниками и простыми горожанами, если знал их за честных людей: он водил с ними дружбу и через них узнавал, кто и как их притесняет, чем им помочь и что думают в народе; а затем, сообразив эти обстоятельства, разумно распоряжался во всех делах и лишь в редких случаях ошибался.

Это был человек умный, рассудительный, достойный, образованный и любивший общество подобных ему. Он обладал всеми добродетелями, потребными для столь высокого сана. Но при всем том в самой сердцевине его добродетели таилось зло. Яблоко погубило весь род людской, и семя его грозит погибелью каждому из нас.

Господин мой был влюбчив. Даже в самой здоровой плоти обитают грехи, болезни и слабости; его грешком было непомерное пристрастие к женскому полу. Об этом предмете каждый судит по-своему: многие весьма благомыслящие люди считают, что не может достигнуть высшей доблести мужчина, не знавший любви. Таково, к примеру, было мнение одного весельчака и балагура, исправлявшего в своей деревне должность глашатая. Этот глашатай уже много раз извещал односельчан о пропаже у одного из местных жителей осла. Как видно, его свели цыгане, имеющие обыкновение окрашивать краденую скотину в зеленый цвет, чтобы ее нельзя было опознать; но крестьянин упросил глашатая еще раз оповестить о происшествии в воскресенье после обедни, пообещав подарить поросенка, если пропажа найдется. Хитрец-глашатай, надеясь поживиться, исполнил просьбу; когда народ высыпал из церкви на площадь, он встал на видном месте и громко прокричал: «Если среди здешних мужчин и парней есть такой, который ни разу в жизни не влюблялся, пусть назовет себя — он получит хорошее вознаграждение».