Анатоль ле Бра - Легенда о Смерти

Так миры живых и мертвых смыкаются в единую общность, даже в одну общину. У каждого из них свое пространство: мертвые внутри стен приходского участка[3], живые — за его стенами — и свое время: живым — день, мертвым — ночь. Но миры эти проницаемы. Этот сюжет — общение живых и мертвых, проходящий через всю книгу, пожалуй, самый волнующий и человечный. Он и страшит до замирания сердца, и трогает, порой до слез, и завораживает, и внушает надежду. В конце концов, все они — и живые, и мертвые — земляки, соседи, родственники. Их объединяет земля, по которой они ходят и в которой они лежат, море, которое несет им и жизнь, и смерть, небо, под которым проходит их жизнь и куда уходят их души, — анаон. И уходят не навсегда. «Подожди, мой друг, когда я приду к новому воскресению, — говорит душа телу, прощаясь с ним в балладе, которой завершается глава об исходе души, — я ухвачусь за твою руку и... обрету силу любви, чтобы увлечь тебя за собою». Смерть, какой бы пугающе грозной она ни ощущалась, в поэтизированном мировоззрении бретонца оказывается не концом жизни, а ее частью, ее продолжением в мире ином. Да и мир иной со всей его неизведанной тайной оказывается где-то здесь, поблизости от мира этого, аналогичен ему и связан с ним в единый круговорот бытия, некий цикл, подобный природному: восход-закат, тепло-холод, свет-тьма, жизнь-смерть-жизнь...

По существу, это языческая концепция, свойственная мировоззрению древних народов, живших в ощущении глубокого и нерасторжимого единства с природой. Ее столь важное, определяющее место в христианском сознании бретонцев заставляет вспомнить о кельтских истоках бретонской религиозности.

Бретонцы — кельты, единственные на европейском континенте прямые потомки древнего народа, дважды на разных этапах европейской истории колонизовавших Армориканский полуостров. В первый раз кельты обосновались в Арморике в V в. до н. э. в процессе массового переселения кельтских племен с обширных территорий, которые они занимали в бассейне Рейна и в верховьях Дуная. Часть из них переправилась через Ла-Манш и создала свои поселения на территории нынешних Англии, Шотландии, Ирландии. Оттуда, с юго-западных земель Британии, пошла обратная волна переселения кельтов с Британских островов в Арморику. В течение столетия, с середины V в. до середины VI в., теснимые англо-саксами бритты Корнуолла и Уэльса переправлялись через Ла-Манш, занимая земли западной части полуострова (нынешняя Нижняя Бретань, территория собственно бретонского языка). Здешних, армориканских кельтов (галлов), подвергшихся частичной романизации во времена господства Рима над Арморикой в первых веках нашей эры, бритты вытеснили в восточную часть полуострова (современная Верхняя Бретань, территория языка галло, галльского диалекта бретонского языка). Название «Арморика» уступило место новому имени — Бретань. С приходом бриттов в Бретани по-настоящему распространяется и утверждается христианство. Мощную волну эмиграции островных бриттов в VI в. возглавили их духовные вожди — бриттские и ирландские монахи и священники. Миссионеры и пламенные проповедники, они не только словом поддерживали волю и укрепляли души вверившихся им людей, но активно взялись за организацию церковных общин и монастырей — центров, постепенно превратившихся в города, вокруг которых стали расти села, деревни — вся сохранившаяся до наших дней социально-административная структура Бретани. Эти города, бурги, местечки, монастыри и церкви и сегодня носят имена основателей — бретонских святых и прежде всего главных из них — «отцов Родины», семи святых покровителей Бретани[4]. Бретань изначально формировалась как христианская общность, христианская страна, но на очень мощной кельтской этнической и религиозной основе. Христианство не изгнало из души и сознания кельта древние религиозные устои предков, как не изгнало оно кельтских жрецов-друидов, таинственно «исчезнувших», растворившихся в новом христианском сообществе[5], но не случайно «воскресших» в наши дни: их образ, их значение остались в народной памяти, в сознании, их духовная власть естественно перешла новым христианским лидерам. Авторитет сельского приходского священника в Бретани со времен отцов-основателей и до наших дней остается непререкаемым и преобладает над авторитетом светской власти.

Все это сделало христианство Бретани по-бретонски своеобразным. Здесь почитаемы в первую очередь свои, бретонские, а не общие католические святые, исполняются свои, бретонские, церковные ритуалы — большие праздничные процессии-пардоны, Тромени[6] и Тро-Брез[7]. Но самое существенное — это то, что христианская догма легла на прочное основание кельтской метафизики, на оставшиеся незыблемыми представления о природном, космическом, божественном мироустройстве. Эти представления не только не противоречили в главном христианским идеям, а напротив, подтверждали, обогащали их, умножая силу христианского чувства, горячую веру бретонца, придавая ей ту самую окраску, которую и окрестили «своеобразием» бретонской христианской религиозности.

Из этого сочетания, сращения религиозных идей сложилось и бретонское понятие Смерти. Христианская идея смерти как «рождения в вечность», перехода в особую форму бытия в определенном смысле совпадала с кельтским представлением о потусторонней жизни как о продолжении жизни земной. Но в отличие от отвлеченного, по существу, философско-символического христианского определения вечной жизни как «вечного света», как «царствия небесного», кельты мыслили ее более конкретно и «располагали» ее несколько ближе — где-то на неведомом краю земли или на дальних островах за морем — так, в старинных кельтских легендах, например, родился образ Аваллона, таинственного острова усопших. Древние, «праотеческие» идеи, — скорее даже не сами идеи, а их следы, отголоски, память о них, оставшиеся в бретонском христианском сознании, не меняя в нем сути христианских образов смерти и вечной жизни, ослабили, смягчили их суровый ригоризм, приблизили их к более простым человеческим, природным представлениям. Отсюда и свое, особенное отношение бретонца к смерти, которое окрашивает страницы народных рассказов теплотой и мудрой человечностью.

Самое замечательное в этих рассказах о Смерти, что главенствующее в контексте такой темы естественное человеческое чувство страха, по сути дела, не имеет отношения к смерти как таковой. Страшит не смерть, а обстоятельства смерти. Они мастерски воссоздаются в слове, в описании ситуации, в диалогах, в ритмических повторах фраз, усиливающих, нагнетающих чувство. И все то, что заставляет замирать от ужаса, слушая или читая «Легенду о Смерти», — неумолимое море, уносящее с приливом человеческую жизнь, собаки, гонящиеся за грешницей, ищущей спасения у креста, баллада грозного Анку, не щадящего ни пахаря, ни принца, ни самого Иисуса и Святую Деву, и сам Анку — высокий худой человек с седыми волосами, которым может оказаться тот, кто умер последним в своем приходе, — все это, в конечном итоге, художественный образ, поэзия. Страшит и то, что ждет после смерти, — неизвестность посмертной участи души. Ее надо заслужить по эту сторону смерти. И страница за страницей Легенды заполняются образами греха, добродетели, искупления — «послушания», — всего того, во что христианская вера и народная мудрость вложили понятия нравственных ценностей.

Сама же смерть — неизбежный факт, естественно вплетенный в живую ткань бытия, рубеж, «середина долгой жизни», как говорили предки-кельты, за которой — бессмертие. Смерть — это таинство прощания души с телом, и в душе бретонца оно вызывает чувство более сильное, чем страх, — почтение и глубокое уважение. Это главная мысль, главное содержание «Легенды о Смерти». В увлекательной образности повествований заключен великий духовный опыт народа, это его уроки, его наставления, обычаи, правила, заповеди, скрепляющие поколения прочными узами нравственных традиций. Это глубоко понял Анатоль Ле Бра. Составляя свою «Легенду о Смерти», он сформулировал основные темы этой «народной школы нравственности» и сгруппировал рассказы последовательно по соответствующим главам — от предзнаменований смерти до завершающей темы рая. Главная же заслуга Ле Бра — точность и образная выразительность сделанного им перевода рассказов Легенды с бретонского на французский язык, принесшая ему, по мнению французской критики, славу писателя, сумевшего «облечь в слова вечные голоса ветра, моря, леса и легенды».

Удалось ли и нам передать голос Бретани в русском переводе, судить вам, наши читатели.

Людмила Торшина

Знамения[8] предрекают смерть. Но знамение обычно дается не тому, кому смерть угрожает. Знамение утром предвещает ее скорый приход — не позже чем через восемь дней. Вечером — все случится нескоро, может быть, через год и даже больше. Никто не умирает без предупредительного знака, посланного кому- нибудь из родных, друзей или соседей. Знамения — это как тень того, что должно произойти. Если бы мы были меньше заняты своими делами и происшествиями вокруг нас в этом мире, мы бы больше знали о том, что происходит в другом. Люди, не признающие знамений, получают их не меньше, чем те, кому они даны всегда. А не признают они их только потому, что не умеют ни видеть их, ни понимать; а может быть, потому, что они их боятся, оттого и не хотят ничего видеть и понимать в иной жизни.