Умозрение в красках - Трубецкой Евгений

Въ томъ же значеніи архитектурнаго центра и центральнаго свѣтила является на множествѣ древ-иіъ ико нъ, новгородскихъ, московскихъ и ярославскихъ — Софія — Премудрость Божія. Здѣсь вокругъ Софіи, царящей на престолѣ, собираются и силы небесныя — ангелы, образующіе словно вѣнецъ надъ ней, и человѣчество, олицетворяемое Богоматерью и Іоанномъ Предтечей. Въ настоящемъ докладѣ я не стану распространяться о религіозно-философской идеѣ этихъ иконъ, о которой я уже говорилъ въ другомъ мѣстѣ; здѣсь будетъ достаточно сказать, что по своему духовному смыслу онѣ очень близки къ иконамъ богородичнымъ. Но въ смыслѣ чисто иконописномъ, художественномъ, иконы богородичныя, только что упомянутыя, гораздо полнѣе, красочнѣе и совершеннѣе. Оно и понятно: икона св. Софіи Премудрости Божіей выражаетъ собою еще не раскрытую тайну замысла Божія о твари. А Богоматерь, собравшая міръ вокругъ предвѣчнаго Младенца, олицетворяетъ Собою осуществленіе и раскрытіе того же самаго замысла. Именно эту соборную, собранную воедино вселенную замыслилъ Богъ въ Своей Премудрости: именно ее Онъ хотѣлъ; и именно ею должно быть побѣждено хаотическое царство смерти.

Въ заключеніе позвольте вернуться къ тому, съ чего мы начали. — Въ началѣ этой бесѣды я сказалъ, что вопросъ о смыслѣ жизни, будучи по существу однимъ и тѣмъ же во всѣ вѣка, съ особою рѣзкостью ставится именно въ тѣ дни, когда обнажается до дна безсмысленная суета и нестерпимая мука нашей жизни.

Вся русская иконопись представляетъ собой откликъ на эту безпредѣльную скорбь существованія— ту самую, которая выразилась въ евангельскихъ словахъ: «душа моя скорбитъ смертельно». Только теперь, въ дни міровой войны, мы почувствовали весь ужасъ этой скорби; но по этому самому именно теперь болѣе, чѣмъ когда-либо, мы въ состояніи понять захватывающую жизненную драму иконы. Только теперь намъ начинаетъ открываться и ея радость, потому что теперь, послѣ всего того, что мы перетерпѣли, — мы жить не можемъ безъ этой радости. Мы почувствовали, наконецъ, какъ она глубоко выстрадана, сколько видѣла икона многовѣковыхъ терзаній души народной, сколько слезъ передъ нею пролито и какъ властно звучитъ ея отвѣтъ на эти слезы.

Въ началѣ этой осени у насъ творилось что-то въ родѣ свѣтопреставленія. Вражеское нашествіе надвигалось съ быстротой грозовой тучи и милліоны голодныхъ бѣженцевъ, переселявшихся на востокъ, заставляли вспоминать евангельскія изреченія о послѣднихъ дняхъ. «Горе же беременнымъ и питающимъ сосцами въ тѣ дни; молитесь, чтобы не случилось бѣгство ваше зимою… ибо тогда будетъ великая скорбь, какой не было отъ начала міра и не будетъ» (Матѳ. XXIV, 19–21). Тогда, какъ и теперь, въ дни зимней нашей скорби, мы испытываемъ что-то близкое къ тому, что переживала древняя Русь въ дни татарскаго нашествія. И что же мы видимъ въ результатѣ! Нѣмая въ теченіе многихъ вѣковъ икона заговорила съ нами снова тѣмъ самымъ языкомъ, какимъ она говорила съ отдаленными нашими предками.

Въ концѣ августа у насъ совершались всенародныя моленія о побѣдоносномъ окончаніи войны. Подъ вліяніемъ тревоги, охватившей нашу деревню, притокъ молящихся былъ исключительно великъ и настроеніе ихъ было необычайно приподнято. Въ Калужской губерніи, гдѣ я въ то время находился, ходили среди крестьянъ слухи, будто самъ Тихонъ преподобный — наиболѣе чтимый мѣстный святой, ушелъ изъ своей раки и бѣженцемъ странствуетъ по русской землѣ. И вотъ я помню, какъ въ то время на моихъ глазахъ цѣлая церковь, переполненная молящимися, хоромъ пѣла богородичный молебенъ. При словахъ «не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды» многіе плакали. Вся толпа разомъ рушилась къ ногамъ Богоматери. Мцѣ никогда не приходилось ощущать въ многолюдныхъ молитвенныхъ собраніяхъ той напряженной силы чувства, которая вкладывалась тогда въ эти слова. Всѣ эти крестьяне, которые видѣли бѣженцевъ и сами помышляли о возможности нищеты, голодной смерти и объ ужасѣ зимняго бѣгства, несомнѣнно, такъ и чувствовали, что безъ заступленія Владычицы не миновать имъ гибели.

Это и есть то настроеніе, которымъ создавался древне-русскій храмъ. Имъ жила и ему отвѣчала икона. Ея символическій языкъ непонятенъ сытой плоти, недоступенъ сердцу, полному мечтой о матеріальномъ благополучіи. Но онъ становится жизнью, когда рушится эта мечта, и у людей разверзается бездна подъ ногами. Тогда намъ нужно чувствовать незыблемую точку опоры надъ бездной: намъ необходимо ощущать это недвижное спокойствіе святыни надъ нашими страданіемъ и скорбью; а радостное видѣнье собора всей твари надъ кровавымъ хаосомъ нашего существованія становится нашимъ хлѣбомъ насущнымъ. Намъ нужно достовѣрно знать, что звѣрь не есть все во всемъ въ мірѣ, что надъ его царствомъ есть иной законъ жизни, который восторжествуетъ.

Вотъ почему въ эти скорбные дни оживаютъ тѣ древнія краски, въ которыхъ когда-то наши предки воплотили вѣчное содержаніе. Мы снова чувствуемъ въ себѣ ту силу, которая въ старину выпирала изъ земли златоверхніе храмы и зажигала огненные языки надъ плѣннымъ космосомъ. Дѣйственность этой силы въ древней Руси объясняется именно тѣмъ, что у насъ въ старину «дни тяжкихъ испытаній» были, общимъ правиломъ, а дни благополучія — сравнительно рѣдкимъ исключеніемъ. Тогда опасность «раствориться въ хаосѣ», т. е., попросту говоря, быть съѣденнымъ живьемъ сосѣдями, была для русскаго народа повседневной и ежечасной.

И вотъ теперь, послѣ многихъ вѣковъ, хаосъ опять стучится въ наши двери. Опасность для Россіи и для всего міра — тѣмъ больше, что современный хаосъ осложненъ и даже какъ бы освященъ культурой. Дикія орды, терзавшія древнюю Русь, — печенѣги, половцы и татары — не думали о «культурѣ», а потому руководствовались не принципами, а инстинктами, Они убивали, грабили и истребляли другіе народы, чтобы добыть себѣ пищу совершенно такъ же, какъ коршунъ истребляетъ свою добычу: они осуществляли біологическій законъ наивно, непосредственно, даже не подозрѣвая, что надъ этимъ закономъ звѣриной жизни есть какая-либо другая, высшая норма. Совершенно иное мы видимъ теперь въ станѣ нашихъ враговъ. Здѣсь біологизмъ сознательно возводится въ принципъ, утверждается какъ то, что должно господствовать въ мірѣ. Всякое ограниченіе права кровавой расправы съ другими народами во имя какого-либо высшаго начала сознательно отметается какъ сентиментальность и ложь. Это — уже нѣчто большее, чѣмъ жизнь по образу звѣриному: здѣсь мы имѣемъ прямое поклоненіе этому образу, принципіальное подавленіе въ себѣ человѣколюбія и жалости ради него. Торжество такого образа мыслей въ мірѣ сулитъ человѣчеству нѣчто гораздо худшее, чѣмъ татарщина. — Это — неслыханное отъ начала міра порабощеніе духа — озвѣрѣніе, возведенное въ принципъ и въ систему, отреченіе отъ всего того человѣчнаго, что доселѣ было и есть въ человѣческой культурѣ. Окончательное торжество этого начала можетъ повести къ поголовному истребленію цѣлыхъ народовъ, потому что другимъ народамъ понадобятся ихъ земли.

Этимъ измѣряется значеніе той великой борьбы, которую мы ведемъ. Рѣчь идетъ не только о сохраненіи нашей цѣлости и независимости, а о спасеніи всего человѣческаго, что есть въ человѣкѣ, о сохраненіи самаго смысла человѣческой жизни противъ надвигающагося хаоса и безсмыслицы. Та духовная борьба, которую намъ придется еще выдержать, неизмѣримо важнѣе и труднѣе той вооруженной борьбы, которая теперь заставляетъ насъ истекать кровью. Человѣкъ не можетъ оставаться только человѣкомъ: онъ долженъ или подняться надъ собой или упасть въ бездну, вырости или въ Бога или въ звѣря. Въ настоящій историческій моментъ человѣчество стоитъ на перепутьѣ. Оно должно окончательно опредѣлиться въ ту или другую сторону. Что же побѣдитъ въ немъ, — культурный зологизмъ или то «сердце милующее», которое горитъ любовью ко всей твари? Чѣмъ надлежитъ быть вселенной, — звѣринцемъ или храмомъ?

Самая постановка этого вопроса преисполняетъ сердце глубокой вѣрой въ Россію, потому что мы знаемъ, въ которомъ изъ этихъ двухъ началъ она почувствовала свое національное призваніе, которое изъ этихъ двухъ жизнепониманій выразилось въ лучшихъ созданіяхъ ея народнаго генія. Русская религіозная архитектура и русская иконопись, безъ сомнѣнія, принадлежатъ къ числу этихъ лучшихъ созданій. Здѣсь наша народная душа явила самое прекрасное и самое интимное, что въ ней есть — ту прозрачную глубину религіознаго вдохновенія, которая впослѣдствіи явилась міру и въ классическихъ произведеніяхъ русской литературы. Достоевскій сказалъ, что «красота спасетъ міръ». Развивая ту же мысль, Соловьевъ возвѣстилъ идеалъ «теургическаго искусства». Когда слова эти были сказаны, Россія еще не знала, какими художественными сокровищами она обладаетъ. Теургическое искусство у насъ уже было. Наши иконописцы видѣли эту красоту, которою спасется, міръ, и увѣковѣчили ее въ краскахъ. И самая мысль о цѣлящей силѣ красоты давно уже живетъ въ идеѣ явленной и чудотворной иконы! Среди той многотрудной борьбы, которую мы ведемъ, среди безконечной скорби, которую мы испытываемъ, да послужитъ намъ эта сила источникомъ утѣшенія и бодрости. Будемъ же утверждать и любить эту красоту! Въ ней воплотился тотъ смыслъ жизни, который не погибнетъ. Не погибнетъ и тотъ народъ, который съ этимъ смысломъ свяжетъ свои судьбы. Онъ нуженъ вселенной для того, чтобы сломить господство звѣря и освободить человѣчество отъ тяжкаго плѣна.