Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус

Результатом этих гонок, метаний стало знакомство с человеком, чьей гибели было суждено вырвать меня из петербургских 1990-х, перенести в иное измерение. Гибель эта была также творением того времени: иностранец, неженка, фланер, всеобщий любимец, он вышел в ночной магазин без документов, попал под колеса и умирал в коридоре нищенской больницы, где до него никому не оказалось дела. Остаться в том времени и в том городе после этого происшествия я не смогла.

Александр Баунов

журналист-международник, публицист

*1969

Бездомное время

Свою собаку я впервые увидел на вокзале. Бездомной была не собака — временно бездомными были мы.

Ее звали броским американским девичьим именем из тех, каким притягательные рок-музыканты школьных лет посвящали треки на контрабандных пластинках — вроде Элис или Джудит. И вот теперь Элис с пластинок пришла к нам. Она была тех самых лет, когда парни с гитарой посвящают повзрослевшей ровеснице песни.

Элис занималась то ли историей педагогики, то ли антропологией истории на местном материале. В отличие от девушек с пластинок, у которых были только их волосы, груди, обтянутые цветным полосатым хлопком, и джинсы, у этой Элис были деньги. Вернее, нам казалось, что они у нее были. Она могла платить за трехкомнатную сталинскую квартиру не слишком далеко от центра целых пятьдесят долларов в месяц.

Возможно, и у нее были только груди, джинсы и какие-то там глаза. Она была частью набежавшей на Россию волны тех, кто занимался чем-то неопределенно русским от литературы и советского плаката до ее военных тайн. Противник влек к себе, и тысячи молодых людей, выросших на недоступных нам фильмах про Россию, хлынули в открытые двери павшей крепости.

Дóма в Америке Элис провожали со смесью страха и восторга. Эти чувства она и хотела вызывать у тех, кто ее недооценивал. Хотя сама она тоже немного боялась ехать, да еще и не в столицу, где есть журналисты и посольства, а в Ярославль, где должна была помогать русским делать их жизнь лучше. Город оказался странным, но не таким страшным, как она думала. Здесь были свет и вода, горячая и холодная, бачки в крохотных туалетах часто текли, но работали.

У домов были неровные стены, а у улиц и тротуаров края, будто их проводил пьяный дорожник. В городе на любом свободном от асфальта месте в полный сельский рост росла трава. Подъезды домов пахли едой и прохладным погребом, как будто были входами в бомбоубежища так и не случившейся войны. Элис выбрала один такой, где кроме пролетов вверх к трем жилым этажам один вел вниз к двери настоящего бомбоубежища, часть которого ничего не бережливые жители поделили на кладовки для картошки и домашнего хлама. Дом, как и весь квартал, строили немецкие военнопленные, которые понимали в бомбах.

Элис выбрала наш дом. Она снимала квартиру на все лето, и на вырученные деньги могли прожить все лето и часть осени мама, бабушка и я, особенно если добавить собственную картошку. Как прожить без этих 150 долларов, было неясно. Следить за ценами было сложно: только что ввели новые деньги, и они таяли, и вдруг выяснялось, что полученной в конце месяца маминой доцентской зарплаты в середине следующего хватает на полкило сыра и два десятка яиц. Элис привел агент в обвисающей с краев худого тела белой рубашке, старавшийся отвлечь от своей молодости уверенной скороговоркой.

Теперь я ехал мимо собственной городской квартиры в деревню через два вокзала, даже не заходя в переговорный пункт в бывшей церкви с колоннами, которые почему-то хотелось считать византийскими за покрывавшую каждую из них густую гипсововую резьбу. В алтаре византийского переговорного пункта неспешные ангелицы в кофтах строго меняли новые рубли на жетоны для связи между мирами. Но жетоны были бесполезны: в деревне не было телефона. Когда в год московской Олимпиады, в самый день открытия игр, на этой нашей даче умирал от инфаркта отец, мать с замершим лицом бежала на соседнюю пропитанную навозным воздухом ферму. Это воспоминание о лежащем отце и матери, бесполезно бегущей к телефону два километра, облегчило расставание со старым миром. Новый был неизвестен и суров, но старого, окрашенного беспомощным горем, было не жаль.

На лишенных всякой мягкости гнутых стульях вокзала сидела мама со щенком на руках. Она выехала в город, где можно было теперь ночевать у подруги, поискать на рынках, где теперь торговали всем, собаку, которую вдруг захотелось в квартиру, опустевшую после моего отъезда на московскую учебу. «Он так смотрел на меня». Полубездомные новой жизни, мы, не списавшись и не созвонившись, встретились на вокзале, и уже не двое, а втроем, с первой в моей жизни собакой, поехали на электричке с конечной станцией в таинственной Нерехте к ничего не подозревавшей на даче бабушке. Несмотря на обрушившийся на нас мировой порядок, поезда ходили более-менее по расписанию. Щенок еще не ходил, и его пронесли с платформы в тридцати километрах через неширокую полосу настоящего леса, откуда в конце СССР однажды выглянул весь в дождевых каплях лось, по краю поля, мимо брошенного кем-то пионерлагеря с ржавевшими кроватями за вспухшими фанерными стенами, мимо той самой фермы, мимо заваленной семечками автобусной остановки с остатками счастливой мозаики на стенах, через костромскую дорогу в деревню из пятнадцати домов, где зимой жили одна многодетная семья и три одинокие старухи, а летом — в каждом доме горожане, растя картошку, овощи и непонятные деревенским цветы.

Элис уехала осенью. На память она оставила настенный календарь с красотами американской жизни размером с машинописный листок. Там были неземной яркости цветы, светящиеся будто изнутри водопады с застывшими почти в движении струями, туман над черной травой с дальним окном уютного домика. Бумага календаря пахла цветами и не пачкала руки.

«Вообще-то мог бы оставить вас там, в деревне, — сказал агент, выдавая последние пятьдесят долларов от Элис. — Квартира хорошая, покупатели уже были. Но парня вашего пожалел. Умный парень». Раздосадованный своей юношеской худобой и медленным взлетом к вершинам жизни агент хотел быть