Джозеф Хиз - Бунт на продажу: как контркультура создает новую культуру потребления

Все изменилось во второй половине XX века. Вместо признания народных масс союзниками радикалы начали смотреть на них со все возрастающим подозрением, и вскоре массы, т. е. мейнстрим общества, стали считаться проблемой, а не ее решением. В то время как великие философы эпохи Просвещения рассматривали покорность как укрепляющее тиранию свойство мышления рабов, для радикалов намного худшим пороком являлся конформизм. История этой грандиозной перемены в мышлении позволяет понять происхождение мифа о контркультуре.

В результате буржуазных революций начался процесс постепенного упразднения аристократических привилегий в Европе и особенно в США. Но вместо» полной ликвидации классового доминирования на смену одному правящему классу пришел другой, место крестьян, зависимых от контролирующих земли аристократов, постепенно заняли массы рабочих, которыми правят капиталисты, контролирующие фабрики и машины. Когда нарождающаяся рыночная экономика начала производить невиданное доселе богатство, деньги быстро стали более важной основой для привилегий, чем владение землями или знатное происхождение.

Не возникало сомнений в том, что это новое общество по своей природе являлось иерархическим. В XIX столетии было ясно видно, что капитализм разделяет общество на два антагонистических класса. Пропасть между богатыми и бедными была столь же огромной, как во многих неразвитых странах в наши дни. Большинству людей приходилось работать только ради того, чтобы выжить, они трудились в невыносимых условиях на фабриках и жили в ужасающей нищете. С другой стороны, некоторые люди жили за счет труда других, получая невероятные прибыли с инвестируемых капиталов. А между ними была пропасть.

И все-таки, хотя современникам казалось очевидным, что для народных масс одна форма эксплуатации сменилась другой, имелась принципиальная разница между той формой доминирования, которую породили буржуазные революции, и той, которую ранее обусловливала аристократическая иерархия. В отличие от крестьян, буквально вынужденных жить на земле феодала и работать на него, рабочий класс формально был волен делать все что угодно. Рабочие больше не были привязаны к земле; они могли свободно переезжать куда хочется, жить там где хочется и заниматься любой работой, которая есть в наличии или которая им больше нравится. Таким образом, казалось, будто классовое доминирование в капиталистическом обществе имеет добровольный характер. Если рабочие получали телесные повреждения на фабрике или в шахте, их владелец мог избежать ответственности, сказав: «Никто не принуждал их заниматься этой работой. Они знали о риске, когда нанимались».

В желающих осудить эксплуатацию и страдания, вызванные ранним капитализмом, не было недостатка. Однако все они сталкивались с одной и той же проблемой. Если условия так ужасны, то почему рабочие мирятся с ними? Революционно настроенные социалисты начали утверждать, что рабочим нужно просто захватить контроль над фабриками, на которых они работают. Но, как ни удивительно, рабочие не хотели этого делать. И опять загадка: если контроль над средствами производства, казалось, был в интересах рабочих, что останавливало их?

Вот тут-то и выступил Карл Маркс со своей знаменитой критикой «идеологии». Проблема, утверждал он, в следующем: рабочий класс стал жертвой иллюзии — товарного фетишизма. Вместо восприятия экономики как системы социальных отношений между людьми рынок придал ей видимость системы естественных законов. Цены и зарплаты повышались и понижались, казалось бы, случайно. Потеря работы выглядела результатом невезения — вроде того, как бывает, когда вдруг попадешь под ливень. Подъемы и спады рынка определялись как будто бы абсолютно неконтролируемыми силами. Казалось, что за снижение зарплат или повышение цен на хлеб винить некого.

По мнению Маркса, эта объективация социальных отношений зашла настолько далеко, что рабочие стали отчужденными от собственной деятельности. Они рассматривали собственный труд лишь как средство для достижения других целей. Капитализм породил нацию людей, интересующихся собственной работой лишь в пределах «от звонка до звонка». Маркс утверждал: рабочий класс не желает участвовать в революционной борьбе потому, что совершенно увяз в трясине ложных представлений. Именно товарный фетишизм и отчуждение труда составляли основу идеологии капитализма. Все это преподносилось в виде красивой упаковки традиционной христианской религиозной доктрины, обещавшей рабочим рай в загробной жизни при условии, если они будут хорошо себя вести здесь и сейчас. Таким образом, религия служила «опиумом», благодаря которому страдания рабочих представлялись не столь невыносимыми.

При наличии такого взгляда на проблемы роль социальных критиков марксистского толка не обязательно заключалась в непосредственной организации рабочего класса. На заводах и фабриках коммунистов и социалистов часто встречали с подозрением. Прежде чем организовывать рабочих, их классовое сознание нужно было радикализировать, т. е. освободить их ментальность от тисков буржуазной идеологии. Нужно было изменить мировоззрение рабочих, помочь понять, в чем на самом деле заключаются их интересы. Только после этого рабочие могли начать распиливать прутья той клетки, которую общество выстроило вокруг них.

Однако рабочий класс вызвал у марксистов лишь разочарование. Вместо того чтобы выступать за революционное свержение капитализма, рабочие скорее стремились к немедленной выгоде, в частности к повышению зарплат и медицинских пособий. С марксисткой точки зрения, реформизм такого рода не затрагивал ни одну из фундаментальных проблем; рабочие всего лишь по-новому оформляли клетку, в которой томились. Тем не менее марксисты верили: когда рабочие лучше осознают свое положение, они неизбежно поднимутся на борьбу.

В начале XX века эти ожидания выглядели все менее убедительными. Например, первоначальное нежелание дать рабочим право голоса основывалось на предположении, единодушно разделяемом правящими классами Европы и Америки: если позволить людям голосовать, то первое, за что они проголосуют, — это за ликвидацию класса собственников. Другими словами, они воспользуются правом голоса для захвата собственности богачей. Однако такого не произошло. Рабочие голосовали за реформы, а не за революцию.

После революции в России становилось все труднее объяснять странный альтруизм рабочих только товарным фетишизмом. Как рабочие могли верить в естественность и неизменность капиталистического строя, когда развитие Советского Союза достаточно ясно показало, что общественный строй можно выбирать? Русские доказали: рабочие, если захотят, могут избавиться от капиталистической системы и заменить ее другой, по своему выбору. Более того, вплоть до шестидесятых годов все еще было совершенно непонятно, чья экономическая система окажется эффективнее. Ранняя история Советского Союза убедила многих: коммунизм может производить больше богатства, чем капитализм. Так в чем же причины пассивности рабочих Европы и Америки?