Московский бенефис - Влодавец Леонид Игоревич

Те три четверти, которые прописывались в школе без моего участия, меня не колыхали. Кто их курировал, кем они потом становились и чем занимались — меня не интересовало и не должно было интересовать. Зато из оставшейся «моей» четверти каждого выпуска я делал одну-две группы вполне стоящих работников.

То, что Варан привел с собой еще четверых, было ему большим плюсом. Он явно мог сделаться самостоятельным командиром, но его надо было еще чуть-чуть доработать. Так же, впрочем, как и его ребят. Мне немножко не нравилось, что в их команде есть баба, то есть Чупа. То ли я, по старости лет, не понимал перемен мировоззрения сов… российской молодежи, то ли был слишком традиционен, но мне казалось, что у бабы в нашей работе слишком мала область применения. Однако в первые же выезды на реальные дела Чупа сработала так, как дай Бог каждому мальчику. В том, что именно она влепит Кругловой пулю, я не сомневался. Причем сделает это четко, тихо и, можно сказать, естественно. В позапрошлый выезд именно эта естественность в ее поведении меня приятно удивила. Жена очередного клиента — тогда о деле Разводного еще и речи не шло — очень сильно заволновалась и заплакала. Чупа, изображавшая понятую, сказала очень сочувственным и даже ласковым голосом: «Ну что вы, что вы! Не надо так расстраиваться, все образуется! Посмотрите, у вас реснички потекли… Пойдемте, я вам помогу. Где у вас ванная?» Вот так все и образовалось — главным образом, дыра в голове у потенциально вредной свидетельницы.

Остальные были попроще. Фриц лучше других водил машину, поэтому обычно его сажали за руль, в замках и электронике соображал Мартын, который очень любил пользоваться паяльником или другими нагревательными приборами. Бетто каких-то ярко выраженных плюсов не имел, но зато никогда не спорил и не выступал.

Сегодня все они могли отдыхать. У меня была деловая встреча, на которой мне не нужно было лишних свидетелей.

…Его белый «жигуль» подкатил к троллейбусной остановке у станции метро точно в 15.00. Я сразу вытянул руку, голосуя, и, когда автомобиль притормозил, спросил нервным голосом:

— Шеф, не подвезешь в Царицыно?

— Садись, — ответил он, и я влез на переднее сиденье. Полморды его закрывали черные очки, а я, стараниями Еремея Соломоновича, обрел небольшую бородку, свисающие на лоб волосы и усы, почти как у Руцкого. Одет я был в мятую куртку из кожзаменителя, серые северокорейские брючата и нечищеные семь лет ботинки. Мы уговорились встречаться загодя, встреча эта у нас была не помню уж какая, но внешность друг другу открывать не собирались. Так оно спокойнее.

Мужик в очках открыл бардачок и вынул оттуда небольшой сверток, похожий по размерам на книгу, завернутую в газету. Я тут же достал из-под куртки сверток поменьше и сунул его в бардачок, а тот, что подал мне мужик, запихнул себе за ремень, прикрыв курткой.

— Извини, шеф! Я, пожалуй, здесь выскочу. На, за труды, — сказал я и подал ему пятитысячную.

— Как знаешь, — мужик притормозил, я выскочил, и он уехал.

У станции метро я глянул для страховки по кругу, а затем не спеша спустился под землю. Народу было средне, я даже смог посидеть и доехал с комфортом. Затем — эскалатор, свежий воздух и неторопливая прогулка.

Я шел к той самой квартире 39, которую мне когда-то за несколько часов сделал и вручил отец. Смешно, но тогда мне это казалось чудом. Сейчас, при необходимости, я мог бы сделать то же самое и без помощи родителя. Хотя, может быть, без его авторитета у меня бы это получилось не так быстро. Интересно, что ответственным квартиросъемщиком числился все тот же Коротков Николай Иванович, холостой и бездетный гражданин 1962 года рождения.

Бывал, конечно, господин Коротков на этой квартире очень редко, потому что горел на работе в каком-то ужасно секретном почтовом ящике, который даже при всеобщей конверсии не закрыли. А на квартире у перспективного конструктора-испытателя проживала беженка из Сумгаита по имени Марианна. Ее пристроили сюда по протекции Чудо-юда дальние родственники, ибо ближних у нее не осталось — порезали. Впрочем, это была только официальная версия, и я не удивился, если б узнал, что бедная сиротка сама кое-кому кишки выпустила. Я ничего не имел против ее наличия, ибо она чинно соблюдала все условия договора, поддерживала порядок и не таскала сюда лишних людей. Чудо-юдо, посмеиваясь, сообщил, что родня ищет ей в Штатах мужа-миллионера. Поиски эти затянулись, потому что Марианна была явно не из породы Вероники Кастро, и даже на просто Марию не тянула. По этой причине бедной девушке с ее южным темпераментом было очень скучно и хотелось потрахаться. Но свои, зная о далеко идущих планах ее родни, особенно не стремились с этой родней ссориться, а российские граждане предпочитали тех, кто посветлее и покурносей. Поэтому работать, как всегда, пришлось Короткову…

Когда я позвонил, то ждать пришлось недолго. Марьяшка аж на крыльях летела. Я сделал три звонка: длинный-короткий-длинный, а потому армяночка подбежала, уже зная, кто стоит за дверью.

— Здравствуй, — сказала Марьяшка. — Ты приехал?

— Ненадолго, — ответил я. — Поработаю на компьютере и уйду.

Все это говорилось, пока я еще не переступил через порог. Как раз в тот момент, когда я собрался войти, звонко щелкнул замок соседней 40-й квартиры, и из открывшейся двери появилось ну очень знакомое личико… Таня Кармелюк, по сценическому псевдониму Кармела. Я был в гриме, и узнать она меня не могла, но все-таки мне захотелось скорее пройти в квартиру.

— Это кто? — спросил я, прислушавшись к тому, как цокают каблучки, удаляясь вниз по лестнице.

— Соседка, — ответила Марианна. — Очень хорошая, умная девушка. Скрипачка. Но несчастная, почти как я.

— Она тоже из ваших? — спросил я, прикидываясь шлангом.

— Нет, зачем? Она украинка, Таня ее зовут. Немножко цыганка, наверно. Но очень хорошо играет, я ей только напою — а она уже подыгрывает на скрипке. Прямо будто с детства знала. Как мы с ней «Гарун а» исполняли — я плакала, да!

— Что значит «Гарун а»? — спросил я.

— «Весна» значит, песня так называется. Очень старинная армянская народная песня.

Я, по правде сказать, кроме «Танца с саблями», никакой армянской музыки не знал, поэтому рад был узнать, что еще и песни бывают.

— Кушать хочешь? — заботливо спросила Марьяша.

— Опять с перцем чего-нибудь? — осторожно поинтересовался я.

— Зачем? Я тебе русские блины сделаю. Со сметаной. И борщ!

Я понял, что ей очень хочется меня накормить, а может быть, и оставить до утра. Конечно, для холостого Короткова или для Брауна времен Хайдийской революции это все было бы вполне нормально. Но я был уже десять лет как Дмитрий Баринов, которому его сексуальные дела казались чем-то второстепенным. Тем более что сестры Чебаковы прошлой ночью поработали на славу. И потом — под курткой, в свертке, напоминающем книгу, обернутую газетой, лежал пакет с дискетами и спецмодем для входа в закрытые для основной почтеннейшей публики файлы. За них я только что отдал в своем маленьком сверточке ровно пять тыщ «зеленых» «франклинками», то бишь штатовскими сотенными. Сомневаться в мужике я не сомневался, до сих пор он вел себя честно, но, прежде чем нести игрушку домой, надо было попробовать ее здесь, во всяком случае, убедиться, что она работает. Кроме того, парень в темных очках должен был сбросить нам всю информацию относительно дела Разводного, по крайней мере ту, что имеет прокуратура. В общем, надо было поработать.

Однако я уже знал по опыту, что будет дальше, если я откажусь покушать. Марьяшка будет вздыхать, напевать под нос какие-то очень тоскливые песни и отвлекать от дела. Потом она может заплакать и начать вспоминать свою родню, с которой азеры поступили, мягко говоря, плохо. Затем может быть целая лекция о том, почему Карабах должен называться «Арцахом», а Карабахом оставаться не может. Если при этом вякнуть, что мне в принципе без разницы, как и что у вас там будет называться, но переводить людей и патроны в течение шести лет из-за такой ерунды я бы лично не стал, то лекция могла бы перейти в проповедь, весьма энергичную и экспансивную. Самым убийственным явилось бы, конечно, такое заявление: «А вам было бы все равно, если бы кто-то пришел и Москву переименовал?» И хотя я знал, что и это мне тоже как-то по фигу, потому что даже если Москву в Нью-Нью-Йорк переименовать, она все равно Москвой останется, со всеми вытекающими отсюда последствиями, спорить на эту тему не хотелось бы.