Петр Катериничев - Игра теней

Я вижу храм. Он сложен из розово-белых камней и уходит куда-то ввысь, в светло-сиреневую прозрачность неба, где далеко, в невыразимой вышине сияют золотом кресты усталого августовского солнца… Светлые потоки струятся туда и возносят чистых и светлых людей в прозрачно-невесомых серебристых одеяниях…

Я лечу вместе с ними, наполненный ощущением безмерного, безмятежного счастья… Но чем выше я поднимаюсь, тем тревожнее ощущение оставленного, несделанного…

Я поворачиваюсь в потоке и сначала медленно, потом все быстрее, устремляюсь к земле… Навстречу мне поднимается пар озимой пашни…

— Дрон… Не умирай… Ну пожалуйста… Если ты исчезнешь, мир переменится… Совсем… И мы без тебя пропадем…

Открываю глаза… Красные виноградники. С четырех сторон они ограничены светлой деревянной рамкой… На белой стене…

Поворачиваю голову: рядом сидит Аля. И — Лека. Глаза у девчонок заплаканные… Разлепляю губы, пытаюсь улыбнуться:

— Не… Умирать я не собираюсь… И раньше не хотел…

— Очнулся? — Молодой медбрат атлетического сложения привстает из-за столика. — Все, девчонки, разбегайтесь. — Подает мне стакан воды. Пью. Еще один.

— А теперь — нужно спать. Бред прошел…

— Дрончик, ты так метался… что тебе снилось?

— Стихи.

— Счастлив ваш Бог, Дронов! — Доктор худощавый седой; за толстыми линзами очков — внимательные, грустные глаза. — Не всем так везет… Так что можно считать — в бронежилете родился!

— Ага. И в каске. С оливковой веткой в зубах.

— Ну, это уже перебор. Вы сами-то понимаете, что чудом в живых остались?

— А по-другому и не выживают.

Доктор вынимает из спичечного коробка четыре кусочка металла, бросает на поднос на столике рядом с кроватью:

— На память.

— Все четыре?

— Ну да. Стрелок надрезал пулю, она стала разрывной… Вам повезло, и не просто, а невероятно!

— Док, считайте, что убедили!

— Нет, вы дослушайте, молодой человек! Во-первых, пуля попала в сигарницу, изменила траекторию…

Смотрю на металлическую коробочку… Ну надо же! Пуля начисто стесала слово «смерть», оставив слово «Помни»… Чудны дела твои, Господи!

— Во-вторых, два осколка пули пробили подключечную вену…

— Какую?

— Подключечную…

— Красивое название. А главное — редкое.

— Все шутишь, молодой человек… А ведь могла попасть и в артерию — там совсем рядом! Миллиметры! Микроны! Сейчас бы уже…

— Хреновая была бы перспективка…

— Тем не менее! Вот вам везение номер два. Третье — в том, что два других осколка попали в нервный узел там же… Так что рука у вас с месяц повисит, нужно разрабатывать…

— Да я и говорю — везуха!

— Нет, серьезно. Стрелок был, несомненно, опытный: большой калибр, специальный надрез пули… Стрелял навскидку?

— Насколько я помню, да.

— Вот видите! И попал бы точно в сердце, если бы не портсигар! Когда два осколка пули угодили в нервный центр, наступил мгновенный болевой шок и вы упали словно замертво! Кратковременная блокировка дыхательного центра! Киллер решил, что вы убиты наповал — так и должно было быть при точном попадании, и не стал делать контрольный выстрел…

— Это был не убийца…

— Да? А кто?

— Воин. Он не стал бы добивать.

— Олег… Приятно, конечно, что вы верите в человеческую порядочность…

Даже в таком… э-э-э… ремесле… Но послушайте меня, старика: я тут всякого насмотрелся… Сейчас — век другой… Благородство — не в чести…

— Век может быть какой угодно. Только, доктор… Если пропадет благородство и честь, вам лечить некого будет…

— Полагаете?

— Люди исчезнут. Совсем.

Палата у меня — почти царская. Харчи — стараниями Димы Крузенштерна и Али с Лекой. — боярские. Есть телевизор, видик… Правда, антенну не выдали, дабы не волновать больного политическими баталиями… Хотя — какие сейчас баталии…

Выборы отгремели, народец думский да иной — у морей нежится… До осени. Хотя — не все.

Ну, антенну-то я приспособил и блочок подстроил…

Нажимаю «пимпочку». Первый канал.

На фоне государственного флага — Сам.

— Уважаемые россияне…

Сдается мне, эту «картинку» я уже видел… Встряхиваю головой, сгоняя наваждение…

— …А чего? У нас все нормально… Астрахань — Новосибирск — Калуга — Анадырь…

Что бы они там ни говорили, а самые красивые девушки ни в каком не в Саратове, а у меня дома! Одна взрослая, другая — маленькая. А вообще-то — пора к морю!

…Кому-то нравится Кипр, а мне милее в Приморске…

Персики, огромные матовые помидоры, мускатный виноград, маленькие, но очень сладкие и сочные дыни…

Территория по-прежнему функционирует. Окончание «времени чудес» ознаменовалось и там — прежде всего строгостью отбора «контингента»… Хотя он пожиже, чем В достославные времена, куда пожиже — мир велик…

Теплый августовский вечер… Легкий, едва уловимый ветерок. Садится солнце, и небо засыпает, меняя цвета — от ярко-оранжевого до голубовато-синего, сиреневого, фиолетового… Недалеко от моей хижины — заброшенный раскоп…

Тщательно обработанные камни построек, остатки виноделен… Выше — следы пожарищ, разрушений, войны… Еще выше — снова город, но другой… И снова — пожарища… Люди рождались, радовались, воевали, любили, умирали… Меняются города, меняются языки, эпохи, цивилизации… И море ласкается о шершавый галечный берег, и солнце изливает тепло и свет на добрых и злых… И дни сменяются днями, и закаты дарят непостижимую красоту Совершенства… И красота беспредельна и бесконечна, и душа наполнена ею… И душа — бессмертна…

…Море… Немного вина… Закат…

Гулять по московским улочкам и переулкам где-нибудь в центре, ранним предвечерним — просто здорово… Город словно стряхивает с себя сутолоку дня, становится уютным и тихим, и Москва кажется в этот час такой, какой была когда-то — может быть, тридцать, может быть, сто, может быть, триста лет назад…

Старинные особнячки за чугунными оградами, храмы монастыри… Ну а что неон на каждом углу да словеса иностранные — мне порой кажется, Москва просто примеряет иноземную обнову, всматривается в свое отражение, словно кокетливая девица из боярского терема, собираясь на объявленную царем Петром модную «ассамблею», чтобы, вдоволь нарезвившись, дома скинуть кукольно-шутовской наряд «придворной красавицы», облачиться в просторный сарафан, засесть на-кухне с нянькою и девушками и слушать, слушать сказки… Про добрых молодцев и красных девиц, про богатыря Алешу и проказника Чурилу Пленковича…

А еще и мне, и Леке есть что вспомнить. Вот здесь, рядом с Историчкой, раньше была пивная под студенческим названием «Геродот», где и вкушал я ужины из двух кружек пива и пакета хрустящего картофеля, разбавляя беседы с коллегами по «цеху» мутным портвейном «Кавказ»… Чуть дальше — московский горком комсомола, плавно преобразованный в один из крупнейших банков и возглавляемый его бывшим работником… Дальше — Маросейка, бывшая Богдана Хмельницкого… На ней — подвальчик винный… Армянский переулок… А отсюда, чуть вниз, к Тверской… И — по бульвару, к Никитским…

…Машина мягко шуршит шинами по асфальту. Мужчина, сидящий в салоне лимузина, спокоен и сосредоточен. Машина проходит по Тверской, сворачивает на бульвар. Пассажир рассеянно смотрит в окно…

По бульвару идет девушка. На ней легкое платье, и цвет волос переменчив — то русые, то золотистые, то каштановые… Рядом с ней — крепкий молодой человек… Лека…

«Папа, не читай!»

«Что случилось?» — Мужчина привстал и погладил девочку по голове.

«Я боюсь».

«Со мной тоже боишься?»

«Нет. С тобой не боюсь. Но оно такое страшное»

«Чудище?»

«Да».

«Засни. Проснешься — и все будет хорошо».

«А чудище не схватит Элли?»

«Нет».

«Никогда?»

«Никогда».

Машина прошла мимо…

Мужчина зажег сигару, пыхнул, окутавшись невесомым голубоватым дымом. Дым попадал в глаза, на них заблестели слезы… Или — это просто в горле першит?..

Как хочется выйти из машины… Но… Еще не время. Долг. Тени существуют как раз для того, чтобы люди могли почувствовать тепло и свет солнца…

Лимузин с затемненными стеклами медленно прокатил мимо. Лека вдруг остановилась, замерла, глядя машине вслед…

— Дронов… Знаешь… Только ты не подумай, что я… У меня такое чувство, что папа жив… Оно и раньше у меня появлялось, а теперь мне кажется, я это знаю… Так бывает?

— Бывает.

— Тогда почему…

— Наверное, нужно просто подождать. Если кто-то не присутствует сейчас в твоей жизни, ведь это не значит, что он не присутствует совсем…

— Дронов, — глаза девушки стали как у маленького ребенка, собирающегося пожаловаться на несправедливость или просто заплакать от обиды, — но я ведь уже так долго ждала… Правда?..

— Да. Осталось чуть-чуть.

— Угу. Я подожду. Сколько нужно.