Анатолий Маляров - Сублимация

– Вам не кажется, что вы смотритесь в зеркало?

Несколько секунд не без надежды всматриваюсь в лицо на снимке.

– Таким образом вы хотите сделать мне комплимент?

– Ни в малейшей мере. Вы похожи.

– Это она?

Пауза настораживающе затягивается. Оборачиваюсь: не ударился ли в рыдания чувствительный отчим?

– Она. Кира. Кира Карцева. Не правда ли, вы похожи?

– Потому вы так пристально всматриваетесь в мое лицо?

– Хотелось вспомнить ее живой.

Перемещаюсь так, чтобы стекло послужило для меня зеркалом, сравниваю наши лица.

– У меня рыжий оттенок волос. И я несколько старше. И балетом никогда не занималась.

– Кирочка с третьего класса танцевала.

Что делает там, в большой комнате, Мигалов? Направляясь сюда, он преследовал какую-то цель. Сейчас прислушивается к нашему разговору и прощупывает направление поисков. Мне хочется перейти к делу. Поворачиваюсь к хозяину:

– Дочь в морге?

– Да… – выдавливает он из себя.

– На месте преступления ее осматривали?

– Да.

– Где случилось… это?

Кажется, ответ ему дается с трудом. Похоже, отыскивать его приходится заново:

– В пяти километрах по киевскому шоссе… в перелеске…

Его не удивляет профессиональный интерес посторонней, всего лишь супруги сыщика. Наверное, не поверил, что я не следователь.

Переступаю порог, сталкиваюсь с Мигаловым, в тесноте он кажется большим и толстым, хотя на самом деле сложен он хорошо. Собственно, сложение его меня и покорило.

– Ты не против съездить на место преступления? – спрашиваю категорично, чтобы не смял и не отклонил просьбу.

– На чем? Машину повторно не выклянчить. С бензином, знаешь…

– Мы не развлекаться настроились.

– Утром меня подбросили, хватит.

– Что за страна! – Готова добавить нечто покрепче. Сдерживаюсь.

– Юрий Гурьвич, у вас есть машина?

– Машина? – снова, словно приходя в себя, переспрашивает хозяин.

– Да. Есть. Во дворе. В гараже.

– Мы могли бы ею воспользоваться?

– Эдак вскоре черт-те до чего дойдем! – ворчит Мигалов.

– Дойдем, – обидно успокаиваю я. – Пострадавшие будут предоставлять нам работу, транспорт, потом сами оплачивать следствие. Со временем перейдут на самообслуживание. Его обокрали, он и ищет. Впрочем, мы не на сессии Верховного Совета.

В моем голосе появляется неженский металл. Опочин часто мигает линялыми ресницами, про себя думает, что я не только сотрудник Мигалова, но и старше его по званию. Ведет нас к гаражу.

За распахнутой железной дверью на колодках раскорячилась походившая по жизни «Лада». Когда-то она была вишневого цвета, ныне утратила колер и лоск. Давняя ее консервация не вызывает сомнения.

– Ах! – слышу за спиной переполненное огорчением восклицание Опочина. – Я совсем заморочился. Колеса сняты.

Я обращаю внимание на приваленные к стенкам передние шины с хорошими протекторами, такие не буксуют и не скользят… Почему-то подумала, что новую резину надевают на передок, для безопасности. Оглядываюсь, задние колеса не сняты. Протекторы выглядят новыми: недавно купленные? Или вымытые?

– Поставить ее на колеса сложно? – спрашивает Игорь.

– Ради Бога! Дела на минут десять, – отзывается хозяин.

Не переодеваясь, не закатывая рукава, он принимается за колесный ключ, явно не сознавая, что и как делает. Действия машинальны, гайки сами собой садятся на резьбу, легко зажимаются, будто рука подергивается ключом, а не наоборот. Набившаяся на внутренние части дисков пыль уже просохла и осыпается в яму. Мне бы присматриваться к уликам. А я думаю о человеке, которого узнала по стихам и впустила в свое сознание, в какой-то части даже мыслить начала его образами. Сто раз мечтала увидеть, поговорить. И вот такой совершенно непревзойденный, противоестественный случай…

Мигалов топчется в проеме ворот, похлопывает себя по ляжкам от нетерпения да еще оттого, что не видит, за что ухватиться, с чего начать расследование. Если бы он знал, как я не люблю его в такие минуты!

И правда, десять минут спустя «Лада» гудит и выкатывается из гаража. Чтобы излишне не рисковать, Игорь спрашивает:

– Юрий Гурьевич, вы в состоянии вести машину?

– Голова немного… А вы водите?

– Среди нас есть классный водитель.

От Мигалова этого следовало ожидать. На трассе за рулем он чувствует себя гонщиком, возбуждается, прижимает педаль до пола. В городской черте совершенно теряется, походит на фермера, волей случая занесенного в тройной поток машин на своей бортовой без права проезда налево, направо и прямо. Потому шофера не любили уступать ему руль. При необходимости приглашали меня.

Некогда вишневую «Ладу» из ворот тоже пришлось выводить мне. Режиссер Опочин предпочитает сесть справа, для подстраховки, что ли. Мой сыщик довольствуется ролью попутного пассажира, которому и в разговоры встревать не с руки. Таким манером он отстраняется от дела хоть на время и тем доволен.

Если отклониться и откинуть челку, можно наблюдать лицо Юрия Гурьевича. Какая удача! Он не подозревает, что его изучают. Я не подозреваю, что интересуюсь не пострадавшим, а поэтом. Довольно густые, с легкой проседью волосы остаются такими же при любом состоянии духа. Большие, припрятанные продуманной прической уши тоже вряд ли меняются, если не краснеют. А вот высокий, с едва заметными морщинками лоб явно хмур, удручен. Если к нему прибавить опущенные размашистые брови с двумя-тремя задубелыми волосинками и онемевший, словно опрокинутый внутрь взор, не видящий или, наоборот, все разом схвативший, – портрет предстает живописный, наполненный содержанием. Человек искусства обязан быть красивым, загадочным и скрывать под внешними чертами что-то еще. И так в любой ситуации. Печально-бледные щеки со вчерашней щетиной, пересохшие, время от времени вздрагивающие губы – все это естественно для человека в его состоянии. Разумеется, с поправкой на тонкость и глубину творческой натуры. Нутром чую, ему надо высказаться. Такая потребность в нем жива всегда, не случайно же он пишет стихи, изливает в строке то, что не реализуется в жизни, по Зигмунду Фрейду. Говорю как бы про себя:

– Слова теснятся, заполняют все существо… Художнику нужен зритель и слушатель, иначе трагедия его будет не полной.

– Вы меня чувствуете? – едва слышный шепот справа.

– Я вас знаю… – И как можно проще выговариваю его давние слова: «На юру мы нашли свою нишу. Тишина и ни зги не видать. Говори, говори, я расслышу то, что ты так не хочешь сказать».

Опочин огорошенно поднимает брови, потом глаза, находит меня в зеркальце, сгусток боли шевелится в его взгляде. Даже не верится, что в наше время находится место для стольких переживаний…

Такая десятилетняя девчурка была вся заостренная, невесомая; диковатый, убегающий взгляд, округлый, смоляной. Я, собственно, из-за нее и женился на Надежде Леонидовне.

В то лето я скитался по частным квартирам. Официально – супруга прослышала о гастрольном моем романе, который, впрочем не состоялся, как ни кружилась хищница над моей ушедшей в плечи головой. Сплетницы, возвратясь домой, прихвастнули: нашлась одна – свалила стойкого… А жена моя, прознав, присовокупила легенду к моим бесконечным мелким провинностям – вечное отсутствие в доме мужчины, материальные недостатки, странности натуры моей, – присоединила эту «непростительную измену» и выставила меня за порог вместе с моим бездонным, полупустым чемоданом. Знаете, есть такие баулы, похожие на меха гармони. Мой был желтый – символ разлуки. На пару месяцев прижился у коллеги, который кстати уехал на учебу и оставил мне однокомнатную холостяцкую хижину. Пока была семья, ограничения, обязанности, подворачивалось немало нехитрых любовных возможностей. Получив свободу, я вдруг понял, что одинок, никому всерьез не нужен, даже виновница моего развода предпочла скрыться за пределами видимости. Я поселился в мире для одиночки.

На окраине города, где я обитал, однажды в полуподвальном магазинчике, в очереди из пригорюнившихся и обношенных старух, не поднимая глаз от пола, я вдруг увидел тугие икры из-под элегантно ниспадающего шелковыми складками подола. Делая вид, что меня интересует содержимое витрины – вонючая треска, пережженные куры, мельче мелкой тюлька, – я заглянул в лицо стоявшей впереди невысокой женщины. Остроносое, припудренное, подкрашенное, с налетом застарелой усталости, однако осмысленное и моложавое. Вернувшись в очередь, я привычно понурился. И снова увидел великолепные, тренированные ножки. Если к концу дня женщине можно было дать под тридцать, то ноги были девичьими.

– Почем нынче колбаса?

– Где вы видите колбасу?

– Хотелось бы видеть.

– Приходите завтра.

– А вы и завтра займете очередь для меня?

Остроумие не совсем светское, но голоса наши невзначай слились в дуэт, когда мы высказали еще несколько веских суждений и уважительно засмеялись. Она взяла свою покупку, я ничего не стал брать, вышел вслед за нею.