Александр Бушков - Пиранья. Охота на олигарха

– Щ-щенки, – философски констатировал Атаман, – с кем связались...

– Благостно, – кивнул Мазур.

Лысый зашевелился уже с некоторым осознанием происходящего, и Мазур убрал колено с его спины, ослабил хватку. Присмотрелся к пленнику: глазки не закатывает, в обморок хлопаться не собирается, лицо нормального почти цвета, в глазах уже присутствует некоторая осмысленность и даже злость, которой больше, чем страха...

– Вот так оно и бывает, дядьку, – дружелюбно сказал ему Мазур, похлопав по лысине. – Человек предполагает, а бог располагает. Ты себе на сегодня задумал что-то одно, а судьба совершенно по-другому раскинула...

– Вы от кого? – зыркая исподлобья, спросил пленный почти нормальным голосом.

– Мы-то? – дружелюбно сказал Мазур. – Мы сами от себя, кудрявый. Мы, чтоб ты не терзался сомнениями, бродячие педофилы-извращенцы. Три братца нас было в старые времена: Чикатило, Грохотало и Гугукало. Ну, о Чикатило ты, должно быть, слыхивал, приключилась маленькая неприятность: коридоры кончаются стенкой... Я, стало быть, Грохотало. Это, соответственно, Гугукало, – кивнул он на обаятельно улыбавшегося Атамана. – Остальные, ей-же-ей, не лучше. Педофилы – пробы негде ставить. Плыли мы себе мимо – и усмотрели тебя на природе. И не смогли совладать с зовом порочной натуры. Ты, кудрявый, такой привлекательный, что никак мы не могли удержаться. Говорю ж, извращенцы...

Пленный таращился еще осмысленнее и еще злее.

– Вы от кого? – спросил он напряженно.

«Эге, голубь, – подумал Мазур, ухмыляясь про себя. – Ты, надо полагать, многим насолил, а не только моему клиенту, с любой стороны сюрпризов ждешь, со всех румбов. Эвон как пытаешься в ы ч и с л и т ь...»

– Говорю ж, сами от себя, – сказал он. – Педофилы бродячие.

– Да что за ерунда...

Мазур наклонился к нему, глаза в глаза, взял двумя пальцами за кадык и сказал с расстановкой:

– Тишина в зале. Понятно? Мы, конечно, не педофилы, но все равно, сука такая, трахнем мы тебя качественно, уж это я гарантирую. Оттого, что в переносном смысле, тебе будет нисколечко не легче. Это если не договоримся. Можем, конечно, и договориться, там видно будет. Помолчи пока, зараза, не мешай мне любоваться не тронутыми цивилизацией пейзажами...

И чуточку сдавил кадык. Пленный, издав нечто вроде кашля, моментально заткнулся. Отпустив его и презрительно отвернувшись, Мазур и в самом деле не без эстетического удовольствия любовался простиравшимися вокруг перелесками, зелеными полями и прочими красивостями, от которых сердце исконно русского человека обязано замирать и обмирать. Благо в окрестностях не объявилось ничего похожего на серьезную погоню.

Кентавр круто свернул к берегу, где почти рядом с водой, в желтой колее, стоял простенький старенький уазик. Все сноровисто выскочили, вытащили пленника, закинули его в боковую дверцу. И занялись лодкой. Она затонула уже через пару минут – дыры были пробиты заранее и надежно заткнуты деревянными пробками. Уазик помчался прочь – совершенно безобидный со стороны раритет, каких еще хватает на проселочных дорогах подмосковного захолустья...

Примерно через полчаса они въехали в деревню, но на сей раз не новорусскую, а самую обыкновенную, р а н е ш н ю ю. Попетляв по улицам, уазик остановился перед высокими, потемневшими от старости деревянными воротами, условно посигналил: короткий-длинный-короткий. Ворота распахнулись почти сразу же, машина проворно въехала во двор, и прыткий малый тут же закрыл створки, вставил в гнезда из кованого железа толстый брус.

Это было самое обычное сельское подворье, уютное и, можно так выразиться, идиллическое. В огороде красиво зеленели морковная ботва и огуречные плети, по двору, прикудахтывая, лениво бродили куры, у конуры лежала спокойная собака, философски взирая на новоприбывших.

А на лавочке сидел пожилой мужичок в черных флотских брюках старого образца и тельняшке, строгал ножичком какую-то деревяшку и тоже смотрел так философски, что непонятно было: то ли собака похожа на хозяина, то ли наоборот и кто от кого нахватался.

Лицо у флотского дедушки было румяное и доброе, глаза – насквозь ласковые, совершенно седые волосы укладывались волнистыми прядями сами по себе. Он походил на добряка-боцмана из старых советских мультиков – и мало кто знал, какое количество крещеного и басурманского народа лишил жизни по всему земному шару этот обаятельный дедушка в те поры, когда был еще не дедушкой, а крепким «морским дьяволом» – из самых п е р в ы х. Даже Мазур и половины не знал о дедушкиных подвигах – потому что секретность с иных заграничных забав не снимается вообще, хоть миллион лет отстучи...

Одним словом, невероятно мирное было подворье, ни в малейшей степени не похожее на притон похитителей людей. За то и ценилось как идеальная база: вся деревня Михалыча уважает, полагая отставным штурманом дальнего плавания, участковый с ним чаи с водочкой гоняет, местная администрация по большим праздникам зовет выступать перед народом, что Михалыч нехотя и делает, нацепив, понятное дело, лишь парочку самых распространенных орденов из своих двух дюжин...

Спрыгнув на землю, Мазур размял ноги, оглянулся на машину и распорядился:

– Выводите сердешного...

Атаман с Кентавром вмиг вытряхнули на свет божий лысого пленника, представлявшего собою чуточку сюрреалистическое зрелище: босиком, в том же роскошном халате, разъехавшемся на жирном пузе, на голову нахлобучен плотный черный мешок, как и полагается. Дедушка Михалыч проворно встал, подошел поближе и с живым интересом полюбопытствовал:

– Зрю я, соколики, с добычею?

– Да так, по мелочи... – сказал Мазур.

– Ну уж, не прибедняйси, куманек, – покачал головой Михалыч, как две капли воды похожий сейчас на того самого мультяшного боцмана. – Карась, я гляжу, икряной – пузат, осанист, ладиколоном дорогущим так и вонят, как девка непотребна...

Старый волк в совершенстве владел тремя европейскими языками и одним азиатским, но для души полюбил в последнее время разыгрывать этакого персонажа «Записок охотника».

Лысый завертел башкой, прислушиваясь к окружающему и, по всему видно, пытаясь понять, куда его занесло.

– Ишь, шевелится, прыткой... – сказал Михалыч.

И неуловимым движением выбросил руку, целя повыше отвисшего брюха. Мазур так и не сумел заметить, куда пришелся тычок большого пальца, – но лысый, издав нечто среднее меж оглушительной икотой и визгом, обвис, ломаясь в коленках, так что конвоирам пришлось его подхватить за ворот и полы халата. Присутствующие смотрели на Михалыча с нешуточным уважением, а тот, благодушно улыбаясь, громко сообщил:

– Ох, не потерял еще дедушко хватку-то, одначе... Это что ж, аспид сей денежки законному владельцу возвертать не хочет?

– В корень зришь, дедушко, – сказал Мазур. – Упирается, паршивец. Бает, что жаль ему возвертать этакую финансовую сумму... Самому, мол, нужнее – на цацки заграничные, напитки алкогольные и девок блудливых...

– Господи ж ты боже мой, – со слезою в голосе протянул Михалыч, – и как только мать сыра земля носит таких прохвостов... Так это что ж, ребятушки? Выходит, вразумить нужно скупердяя грешного, и незамедлительно – голой жопою, скажем, на печку раскаленную али там ухи резать в четыре приема...

– Пользительно также, сдается мне, пальчики в дверь заложить, да по двери-то и пнуть от всей удали, – улыбаясь во весь рот, внес предложение Атаман.

Мазур покосился на пленного и ухмыльнулся: лысый, уже отошедший от короткого болевого шока, замер, словно статуя, – без сомнения, переживая нешуточный надрыв чувств.

– Истину глаголишь, отрок, – сказал дедушка Михалыч. – Вот только, не в укор вам, нонешним, будь сказано, и з я ч н о с т и не вижу я в ваших предложениях с мест. Грубовато, робяты, право слово. Совсем даже неизячно. Послушайте старого человека, он дурного не посоветует – как-никак, нешуточный жизненный опыт. Берете, стало быть, свечечку стеариновую, лучинок парочку да плоскогубцы обычные...

И он с ангельской кротостью подробно изложил описание столь жуткой и замысловатой процедуры, что пленный невольно попятился, так что пришлось возвращать его на исходную позицию. Мазур повелительно мотнул головой, и лысого потащили в дом, затолкнули в комнату, чьи окна выходили на огород и соседские заборы, так что сориентироваться человеку, с которого сдернули мешок, было решительно невозможно.

Лишние вышли, остались только Мазур, в хозяйской позе разместившийся за покрытым новехонькой клеенкой столом, усаженный на стул лысый и Атаман, возвышавшийся над пленным в качестве конвоя. Лысый на него мимолетно оглянулся, что ему, безусловно, душевного равновесия не прибавило: душа у Атамана была нежная, как тропический цветок, вот только, так уж получилось, сочеталась с метром восемьдесят семь роста, бритой наголо башкою и физиономией, в данной конкретной ситуации способной довести впечатлительного человека до инсульта.