Андрей Добрынин - Десятиглав, Или Подвиг Беспечности

Через несколько дней я после обеда вновь расслабленно смотрел телевизор и вновь хладнокровно отмечал про себя, что мне очень по нраву такая жизнь. Передачи, однако, и в подметки не годились той, которую я пересказал выше, поэтому я зевал во весь рот и совсем уже собрался вздремнуть часок-другой. Тут в дверь палаты скромно постучали, и я гаркнул: "Да!" В дверях чем-то зашуршали, я лениво повернул голову, и вмиг мою расслабленность как рукой сняло, потому что я моим глазам предстал улыбающийся Вадим Степанцов. Сорвавшись с койки, я устремился к Великому Магистру, и мы обнялись, покалывая друг друга жесткой щетиной зрелых самцов. В следующий момент в дверях возник Константэн Григорьев, но когда я попытался его обнять, он отпрянул и, переминаясь с ноги на ногу, корча страшные гримасы и тыкая в меня указательными пальцами, забубнил:

И так далее… Я растерялся, поскольку было очевидно, что остановится Григорьев не скоро. Выручил Степанцов: он громко хлопнул в ладоши, и Константэн осекся на полуслове, огляделся, словно проснувшись, и кинулся мне в объятия. "Наконец-то мы вместе! — взволнованно сопя, бормотал он. — Как же мне вас не хватало в этом долбанном Парагвае! На всю страну — ни одного приличного музыкального магазина. А у нас совсем другое дело. Я вот ехал сюда через Питер и зашел там в магазин "Касл-Рок". Ну, это нечто, братцы!.." Григорьев отскочил от меня на пару шагов и вновь, раскачиваясь и угрожающе тыкая в меня пальцами, зачастил:

Степанцов снова хлопнул в ладоши, Григорьев снова опомнился и виновато объяснил: "Очень уж я там привык к хип-хопу. Я был главным хип-хопером в Парагвае, ну и приходилось соответствовать статусу". Из дальнейшего рассказа Григорьева мы узнали, что он как человек с тонким музыкальным слухом быстро схватил все тонкости парагвайского диалекта испанского языка, усвоил множество жаргонных словечек, а также общеупотребительных слов из языка гуарани, который в Парагвае является государственным наряду с испанским. Начав выступать в людных местах, Григорьев быстро сделался родным и любимым артистом для народа этой маленькой страны. Однако груз народной любви в Латинской Америке очень тяжел — стоит хоть в чем-то оступиться, и любовь мгновенно превращается в ярость. Об этом напоминают, в частности, трагические судьбы многих футбольных кумиров, которых за неудачную, по мнению болельщиков, игру лишили жизни самыми различными способами. Дабы не разочаровать поклонников, артисту приходится постоянно находиться в образе с того момента, как он покидает свой дом, а иногда и дома, если туда пролезут журналисты, — их, кстати, тоже опасно раздражать. В результате Григорьев привык объясняться даже по самым рутинным вопросам исключительно в ритмах хип-хопа, а эти ритмы вводили его, в свою очередь, в своеобразный транс, который могли прервать лишь какие-нибудь громкие звуки, раздававшиеся рядом. Из-за народной любви Григорьеву пришлось покидать Парагвай тайком, поскольку отъезда патриоты ему бы не простили. "Порвали бы, как грелку, — усмехнулся Григорьев. — И еще там с вояками беда. Приходится следить, чтобы не спеть чего-нибудь лишнего, иначе за оскорбление отечества и армии пристрелят в два счета. Я ведь там, между прочим, стал богатым человеком, но пришлось бросить все капиталы — иначе было не удрать. Да и хрен с ними". — "Правильно, — кивнул я, — деньги — дело наживное. А насчет того, чтобы получить пулю, то у нас здесь с этим еще проще. Начнешь мешать каким-нибудь буржуям, они же бандиты, ну и заказывай себе гроб. Злодеев, конечно, не найдут — в этом у нас полное сходство с Парагваем". — "Насчет денег вы не совсем правы", — вмешался Степанцов. Он присел на табуретку, и его китайский пуховик до пят издал странное шуршание. Я поинтересовался, почему Магистр одет несколько не по сезону. "Я одет клево для всех сезонов", — хохотнул Степанцов. Он встряхнул полы своего одеяния, и они зашуршали, словно гремучие змеи. "Там деньги", — понизив голос до шепота, сообщил Степанцов. Оказалось, что в лагере "АА" ему долгое время не давали ни цента денег, а поскольку Магистр привык в Москве швыряться деньгами направо и налево, то полное безденежье его ужасно угнетало, пусть даже и особенно тратиться было не на что. "Боялись, что я напьюсь, трусливые койоты, — процедил Степанцов. — Да если бы я захотел, неужели не напился бы? Одного одеколону везде было пруд пруди, а как хорошо выпить одеколончику…" — "Ну, Вадим, это уж слишком, — попытался я урезонить Магистра. — Вы ведь все-таки не алкоголик…" — "Нет, я алкоголик", — ощетинился Степанцов. "Хорошо, хорошо, так что же было дальше?" — вспомнив о его пунктике, перевел я разговор. "Одеколон — хорошая штука, — прикрыв веки, поцокал языком Степанцов, помолчал и со вздохом продолжил: — А что было — ничего особенного. Занятия, где внушают, как хорошо быть трезвым, экскурсии, жизнь в лагере, где можно работать, а можно и не работать… Казалось бы, лафа, но без денег я постоянно чувствовал себя каким-то ущербным. Дошел до того, что мне повсюду стали мерещиться деньги. Я стал подбирать и приносить к себе в комнату билеты в кино и на автобус, магазинные чеки, рекламные листовки… А потом мне подарили вот этот пуховик в качестве гуманитарной помощи, и по приезде в Москву я пух из него выкинул и набил его деньгами. Они шуршат, а я так спокойно себя чувствую! И еще дома набил деньгами наволочку и сплю на ней. Если бы вы знали, как сладко спится на деньгах! Вот сегодня снилось, будто выиграл в лотерею…" Заметив наши недоуменные взгляды, Степанцов поспешно добавил: "Но все это, конечно, временно. Вот войду в здешнюю колею, подзаработаю малость и успокоюсь. Нельзя же всю жизнь спать на деньгах!" Последняя фраза прозвучала, как мне показалось, не вполне искренне, но, с другой стороны, подумал я, если есть деньги, то почему нельзя на них спать? Тут Григорьев заговорщицки подмигнул, полез в свой неразлучный саквояжик, известный среди друзей под прозвищем "ядерный чемоданчик", и достал оттуда бутылку "Черного аиста". "Чтобы сердцу дать толчок, нужно выпить — что?" — требовательно спросил он. "Коньячок", — хором ответили мы. Как раз пригодился стоявший у меня на тумбочке чистый стакан. "А я того… от выпивки не сбрежжу? Не сбренжу?" — вдруг забеспокоился я, вспомнив о своей контузии. "Ерунда, — с апломбом отозвался Степанцов. — Вы ничего не смыслите в черепно-мозговых травмах. Вот я как-то подрался в клубе "Секстон", получил сотрясение мозга, и мне велели не пить целый год. Так через три дня я вовсю бухал. Ну и что, не сбрендил же". Вспомнив о наволочке с деньгами, я закашлялся, но возразить не посмел. Мы выпили по первой за встречу, и Степанцов спросил: "Так что ж, выходит, спекся наш сверхпрезидент?" — "Спекся, — кивнул я. — Потому что поставил свои личные проблемы выше общественных. Теперь физически преследовать нас вряд ли будут — у нового начальства уже нет для этого личных мотивов. Есть три испытанных цивилизованных метода работы с писаками вроде нас: издевка, то есть травля, замалчивание и подкуп. Скоро выяснится, который из трех избрали власть предержащие". — "Ну, насчет издевки мы и сами не лыком шиты, — хмыкнул Степанцов. — Насчет замалчивания — на здоровье, это будет только интриговать публику. А насчет подкупа — так еще столько денег не напечатано, чтобы нас купить. Будем писать то, что хотим…" — "Но деньги надо брать, — встрял Григорьев. — То есть писать надо от души, но деньги брать". — "Ну да, ну да", — закивали мы со Степанцовым.

Досказать мне осталось совсем немного. После моего выхода из больницы нас закружили концерты и гастроли по разным городам. Волей-неволей приходилось бывать и на так называемых тусовках, где даровая водка зачастую призвана скрасить малую одаренность виновника торжества. В конце концов мне надоела такая суматошная жизнь, благодаря которой я проспиртовался, словно уродец из кунсткамеры, и стал страдать раздражением нервов, вызванным необходимостью выслушивать огромное количество разной никчемной болтовни. И когда мой друг попросил меня поехать к нему в деревню и помочь ему там в строительстве дома, я охотно ответил согласием.

Тот день, о котором я хочу поведать читателю, начинался как обычно — поднялись мы пораньше, чтобы поработать в часы утренней прохлады, а жаркие полуденные часы провести с книжкой в холодке. Участок моего друга располагался на самом берегу огромного озера, и накануне мы занимались в основном тем, что расчищали берег от зарослей тростника, разбирали старые полусгнившие мостки и по пояс, а то и по грудь в воде устанавливали новые, далеко вдававшиеся в озеро и удобные как для рыбалки и причаливания лодок, так и для купания. Теперь приятно было полюбоваться на дело рук своих — в ярком утреннем свете гладко оструганные доски новых мостков сияли свежей древесной желтизной, дальше теплый ветерок сдувал последние клочья тумана с литой глади огромного плеса, листва могучих вязов и осин, росших там и сям по топким местам берегов, серебрилась и тихонько клокотала под тем же ветерком. Солнце сияло в совершенно безоблачном небе, предвещая жаркий день, и блики его были повсюду: на листьях травы и деревьев, на оконных стеклах, на мелкой озерной зыби, вдруг появлявшейся кое-где на плесе, на куче песка, привезенной для строительных нужд… Вскоре и полуобнаженные тела плотников заблестели от пота. Это изобилие света и блеска заставляло меня лишь блаженно щуриться, но местный мастер дед Фатьян (от фамилии — Фатьянов), руководивший строительством, нацепил на нос темные очки, одна дужка которых была прикручена синей изолентой, после чего принялся отдавать распоряжения. Сруб уже вывели, полы и потолки настелили, и теперь плотникам предстояло установить каркас крыши. За срубом зазвенела пила — это доски стропил начали подгонять по размеру. Мне же как человеку не слишком искусному в плотницком деле было дано задание проконопатить сруб — накануне дед Фатьян показал мне, как это делается, и вручил стальную конопатку, а кучу мха давно привезли с дальних болот и долго сушили, чему благоприятствовала жаркая погода. На ночь мох от росы убирали в сарай. Работа была спокойная, не мешавшая раздумьям — выбери только тенистую сторону сруба и постукивай себе молотком по конопатке. Я любовался звездчатым узором мха, вдыхал смолистое благоухание бревен и попытался начать описывать в нехитрых стихах все происходящее, однако через некоторое время заметил, что мне мешает какой-то посторонний звук. К звукам стройки — стуку топоров и молотков, визгу пил, хрумканью рубанка я уже успел привыкнуть, и они не могли сбить меня с мысли. Вскоре я понял, что непривычные звуки доносятся с озера: то был шум моторов, переходивший то в рык, то в визг, то в какой-то жуткий надсадный вой, которые перекрещивались между собой и наслаивались друг на друга — становилось ясно, что на озере безумствуют по меньшей мере два моторных судна. Ничего общего с привычным тарахтеньем стареньких деревенских моторок теперешний шабаш не имел. Я оставил работу и вышел на берег посмотреть, что же происходит. Оказалось, что два невесть откуда взявшихся шикарных катера, словно позаимствованных из реквизита голливудских боевиков, устроили на плесе гонки и, рыча и ревя на разные лады, яростно преследовали друг друга в облаках бензинового чада. Волны от винтов катились по озеру во всех направлениях, сшибались на плесе, раскачивали тростники и подмывали крутые участки берега. Испуганные птицы стаями поднимались в воздух и с криками летели куда глаза глядят. Дед Фатьян подошел к мосткам, с отвращением посмотрел на происходящее, сплюнул в воду и вновь ушел работать. Я последовал его примеру, хотя доносившееся с плеса нестройное жужжание непрерывно донимало меня, как назойливая муха. Когда оно вдруг на какое-то время прервалось, я выглянул из-за угла сруба и увидел, что на волнах посреди озера покачивается милицейская моторка и милиционер о чем-то перекрикивается с людьми в катерах. Вот он подплыл поближе к одному из катеров, посмотрел, кажется, какой-то документ (в котором, как я предположил, вполне могли быть деньги), оттолкнулся от борта иностранной посудины, завел мотор и затарахтел восвояси. С плеса донеслись раскаты жизнерадостного смеха, оба катера снова взревели на всю катушку и принялись зигзагами носиться по взбаламученным водам. Понемногу я стал привыкать к доносившимся с озера назойливым звукам, но в какой-то момент жужжание стало нарастать, превратилось в угрожающий рев, послышался мощный всплеск… Выскочив из-за угла, я увидел, как один из плотников по прозвищу Толя Щучка стоит на мостках и, потрясая кулаками, матерится вслед катеру, стремительно уносящемуся прочь. Видимо, катер заложил вираж у самых мостков и поднятой им волной Толю, вышедшего помыть руки или просто освежиться, окатило с ног до головы. Толя за разные художества сидел в тюрьме четыре раза, так что его тело приобрело блекло-синий цвет от множества замысловатых татуировок, а его брань стала носить необычайно кровожадный и унизительный для противника характер — жаль, что люди на катере за ревом мотора не могли ее слышать. Я всегда удивлялся, как это судьи не видят того бросающегося в глаза факта, что у Толи явно не все дома и потому его ничего не стоит подбить на любую противозаконную авантюру. Впрочем, сам Толя никогда с судьями не спорил и всякий раз безропотно отправлялся в очередную ходку. Видимо, он не принадлежал к числу важных подсудимых, чье психическое состояние живо интересует судей и адвокатов. Однако к тем, кого он уважал и считал своими друзьями, Толя относился с поистине собачьей преданностью: во всем их слушался, в разговорах с другими людьми повторял их слова, сносил от них довольно обидные шуточки… Боялся Толя лишь одного: как бы друзья не решили, что Щучка подвел, облажался, поэтому он и старался, имея дело с нами, воздерживаться от своих заскоков. Имелось у Толи, правда, неприятное свойство: порой ему казалось, будто его друзей обижают, и тогда его приходилось удерживать всеми силами, поскольку он был готов без разговоров перегрызть обидчику глотку. На самом же деле его жертвы чаще всего не имели в виду ничего дурного. Ну а плотником Толя был от Бога, тем более что и в колониях всякий раз работал именно по этой части.