Дик Фрэнсис - Перекрестный галоп

— Приходилось, — ответил я.

И сразу вспомнился день, когда мой взвод был внезапно атакован превосходящими силами противника. Я сидел на крыше бронетранспортера и вел огонь из «джи-пи-эм-джи», пулемета общего назначения, который все мы именовали просто «джимпи». Я столько стрелял в тот день, что ствол «джимпи» раскалился докрасна.

Я мог бы рассказать им об этом.

Я мог бы рассказать им о страхе. Не столько о страхе быть раненым или убитым, сколько о боязни подвести своих. Провалить дело. И этот страх не сравним ни с каким другим.

На протяжении всей истории каждый солдат задается одними и теми же вопросами: «Что я буду делать, когда дойдет до схватки? Как поведу себя перед лицом противника? Стану ли убивать, или позволю убить себя? Буду ли храбрым, или подведу своих товарищей?»

В современной британской армии офицерская подготовка сведена к цели научить молодых парней и девушек действовать рационально и решительно в экстремальных обстоятельствах и под большим стрессовым воздействием. Командовать — вот чему учат там, умению командовать, когда вокруг разверзся настоящий ад. Это называют «командным моментом» — иными словами, моментом во времени, когда вдруг происходит нечто страшное — к примеру, внезапное нападение или же взрыв придорожной мины. В этот момент все солдаты смотрят на своего офицера — то есть на тебя, — смотрят и ждут, когда он скажет им, что делать и как реагировать. Ведь спросить больше некого. Ты должен принимать решения, и от этих решений зависит жизнь твоих людей.

Подготовка учит также командной работе и в частности доверию. Не надеяться на других, но знать, что эти другие доверяют тебе. И когда приходится отбивать атаку, солдат встает во весь рост и стреляет в противника, но не за королеву, не за страну. Нет, он делает это ради своих товарищей, которые рядом, которые погибнут, если он не станет их защищать.

Моя биологическая семья могла бы счесть меня за сумасшедшего, но я таковым не являюсь. Ребята из взвода стали моей семьей, и я часто подвергал себя смертельной опасности, чтобы защитить их.

Но в конце концов везенью настал конец.

Убивать врага с радостью, даже с удовольствием — человеку непосвященному может показаться, что солдат слишком низко ценит человеческую жизнь. Но это неправда, это огромное заблуждение. Смерть солдата производит самое удручающее впечатление на его однополчан. В такие моменты каждый прокручивает время вспять и задается одним и тем же вопросом: что я мог сделать, чтобы спасти его?

Почему он, а не я? Выживший всегда испытывает чувство вины, и избавиться от него хотя бы на время помогает только одно — продолжать бой, убивать врага.

— А ты, смотрю, не слишком разговорчив, — заметила мать. — Я-то думала, солдаты больше всего на свете любят вспоминать и рассказывать разные байки о битвах и сражениях.

— Да рассказывать тут особенно нечего, — ответил я.

И подумал: мало что можно рассказать такого, что не испортило бы ей аппетит.

— Видел вас обоих сегодня по телевизору. — Я решил сменить тему. — В Челтенхеме. Новичок молодец, достойная победа. А вот Фармацевт опозорился. В какой-то момент показалось, он тоже может выиграть. — Я понимал, что не слишком тактично напоминать им об этом, просто любопытно было увидеть их реакцию.

Мать сидела, опустив глаза, и рассеянно гоняла ломтик картофеля по тарелке.

— Твоя мать не хочет об этом говорить, — сказал отчим — видно, тоже захотел сменить тему.

Не тут-то было.

— А ваш старший конюх считает, что лошадь отравили, — сказал я.

Мама резко вскинула голову.

— Ян сам не понимает, о чем говорит, — сердито сказала она. — В любом случае ему не следовало говорить с тобой.

Получалось, что я сильно подвел Яна. Ладно, посмотрим. Это еще не конец.

— О чем это он не должен говорить со мной? — спросил я.

Ответа не последовало. Мать снова принялась изучать тарелку с едой, отчим сидел напротив с каменным лицом.

— Так, значит, лошадей кто-то портит, так или нет? — спросил я.

— Ну, конечно, нет, — ответила мама. — Просто у Фармацевта… был не его день. И в следующий раз он выступит отлично.

Не знаю, кого она пыталась убедить в этом, меня или себя.

Я решил подлить еще немного масла в огонь:

— Ян Норланд сказал, что уже не впервые твои лошади бегут хуже, чем ожидалось.

— Да этот Ян ничего не понимает! — теперь она уже почти кричала. — Нам вообще последнее время не везет. Просто полоса такая. Или вирус какой в стойле завелся. Но все это пройдет.

Она переживала, видно было по лицу, и я решил оставить эту тему, хотя бы на время.

— К тому же миссис Каури вовсе ни к чему, чтоб ты распространял все эти сплетни, — довольно неуклюже и неуместно вставил отчим.

Мать окинула его презрительным взглядом.

Я тоже взглянул на отчима и в очередной раз задался вопросом: что он думает о жене, оставившей фамилию другого мужчины?

Я задавался этим вопросом еще в детстве, когда ребята в школе спрашивали, почему я Томас Форсит, а не Томас Каури.

— Мой отец мистер Форсит, — отвечал я им.

— Тогда почему твоя мама не миссис Форсит? — Хороший вопрос, и ответить на него я был не в состоянии.

Миссис Джозефин Каури была урожденной мисс Джейн Браун, а теперь, по закону, должна была именоваться миссис Дерек Филипс, хотя тот, кто осмеливался назвать ее так, непременно превращался во врага. Впервые выйдя замуж в семнадцать, Джозефин Каури верховодила в семье в каждом из трех браков, и не случайно удалось ей сохранить родительский дом после двух разводов. По взгляду, которым она одарила отчима за столом, я понял — возможно, в самом скором времени ее адвокат, большой спец по разводам, услышит очередной телефонный звонок. И путь мистеру Дереку Филипсу в дом и конюшни Каури будет заказан.

Какое-то время мы ели молча, прикончили запеканку с курицей и овощами, которую еще с утра заботливо приготовила приходящая домработница мамы и которая почти весь день томилась в духовке на медленном огне. К счастью, еды хватило на всех, в том числе и для незваного гостя.

Но я не сдержался и сделал еще один заход.

— Так Фармацевт побежит на «Золотой кубок»?

На миг показалось, что отчим сейчас лягнет меня под столом ногой — такая злоба сверкнула в его взгляде. Мать отреагировала более сдержанно.

— Там видно будет, — повторила она слова майора из Министерства обороны. — Все зависит от того, как он будет чувствовать себя с утра. Больше пока ничего не могу сказать.

— Так, выходит, его еще не привезли? — спросил я вопреки сдержанному намеку заткнуться.

— Нет, — не вдаваясь в объяснения, ответила она.

— И тебе придется ехать к нему? — не унимался я.

— Да, прямо с утра и поеду, — быстро ответила она. — Посмотреть, как он там и что. — Она тяжело вздохнула. — Нельзя ли оставить эту тему? Пожалуйста!

Пришлось оставить, я ведь тоже не каменный. Есть пределы радости, которую может извлечь человек при виде страданий другого, а она страдала, это было очевидно. Я не привык видеть мать в таком состоянии, ведь эта женщина всегда умела контролировать свои эмоции. В подобное состояние она умела вгонять других, кого угодно, только не себя.

Словом, как и говорил Ян Норланд, здесь происходило что-то странное.

Перед тем как лечь спать, я решил прогуляться. Так я делал на протяжении всей жизни и не собирался менять привычек из-за потери ноги.

Я походил по саду, потом свернул на тропинку к конюшням, выложенную бетонными плитами. Камеры слежения мигнули огоньками, когда я оказался в поле их зрения, но, похоже, всем было плевать, и тревоги никто не поднял. Ведь здесь никто не стоял на карауле и часовые отсутствовали.

И вообще, за все то время, что я отсутствовал, изменилось немногое. Деревья немного выросли, а кустарник у задней части дома больше не походил на непролазные джунгли, каким я его запомнил. Возможно, из-за зимы.

Ребенком мне страшно нравилось играть в этих густых зарослях. Я строил там шалаши, воображал себя путешественником и искателем приключений, готов был часами лежать в засаде с игрушечным ружьем наготове, подстерегая невидимого врага.

Здесь немногое изменилось, зато сильно изменился я сам.

Я стоял на холоде и в темноте, глубоко затягиваясь сигаретой, прикрывая горящий кончик сложенной чашечкой ладонью, чтоб не было видно. Никто, конечно, за мной не подглядывал, просто в силу привычки.

Вообще-то я не считал себя заядлым курильщиком и не сделал ни одной затяжки, пока не попал на войну в Ираке. Там для меня все изменилось. Почему-то угроза заполучить рак легких в будущем казалась сущей ерундой в сравнении с риском оказаться с простреленной головой.

В Афганистане же, похоже, дымили все. Это помогало контролировать страх, унять дрожь в руке, расслабиться, потому как холодное пиво, равно как и любой другой алкогольный напиток, были для нас под строжайшим запретом. Еще хорошо, что не баловался опиумом в отличие от местных. Это тоже запрещалось командованием.