Александр Бушков - Последняя Пасха

Разумеется, Смолин ни о чем не просил прямо своего чиновного собеседника, ни словечком, ни интонацией на просьбу не намекнул. Во исполнение полезного завета Михаила Афанасьевича и извечной лагерной мудрости.

Никогда ничего не просите. В крайнем случае лицемерно сокрушайтесь, напирая на то, что свои обязательства вы свято выполнили, а подобного форс-мажора ожидать не мог никто. Этого достаточно. Ручаться можно, что уже совсем скоро пришедшие в тоскливый ужас чиновнички нач-нут названивать милицейским деятелям в тяжелых погонах и трагическим голосом вопрошать что-нибудь вроде: «Потап Потапыч, когда твои обормоты перестанут фигней маяться? Заниматься им нечем, что ли?!» И последуют, к бабке-гадалке не ходи, некие действия – то бишь утробное начальственное рявканье…

Смолин набрал еще один номер и тем же сокрушенным, исполненным вселенской печали голосом пробубнил:

– Семен Сидорыч? Узнали? Богатым буду. Хотя с такими погаными сюрпризами вряд ли… Огорчить я вас хочу. Редкость ваша неожиданно оказалась в недрах вашего же ведомства как вещдок… Тут такие пляски…

Он в соответствующих выражениях вторично изложил недавнюю печальную историю – и, выслушав ответный рык, перемежавшийся семиэтажными конструкциями, опять-таки ни о чем не просил прямо, даже не заикался – просто-напросто в голос печалился и сокрушался, не зная, как жить дальше…

Эта коллизия выглядела еще более интересно: поскольку неплохой, в общем, мужик Сидор Сидорыч носил милицейские полковничьи погоны (кои, не исключено, мог сменить вскорости и на генеральские). И была у него одна, но пламенная страсть – клинки императорской Японии (вкупе, естественно, с Маньчжоу-го и прочими подмандатными территориями). Тут как раз Смолину подвернулся японский кортик, сам по себе достаточно стандартный, но с неизвестной эмблемой на планке, каковая не значилась ни в одном каталоге. Даже с относительно близкими по времени клинками Европы и прочих континентов такое случается сплошь и рядом, что уж говорить о Стране восходящего солнца, где обожали разнообразие эмблем и деталей. Нюансов тут масса: скажем, флотский якорек с тросиком, имеющийся на эфесе, означает не просто флот, а департамент морских тюрем. Но это исключительно в том случае, если тросик перекинут через правую лапу якоря. А ежели через левую – то этот ножик носили при парадной форме не просто флотские, не просто плавучие тюремщики, а оркестранты означенного департамента. Условный пример, конечно, но именно так дело и обстояло.

Сидорыч, лет двадцать собиравший свою коллекцию, узрев неведомый специалистам экземпляр (подлинный стопроцентно!), конечно же, воспылал, воспламенился, как любой знаток на его месте. И ручаться можно, барабанит сейчас по клавишам, с матом вопрошая у коллег по конторе, какого хрена их подчиненные занимаются ерундой вместо дела… Отчего в скором времени опять-таки проистекут интересные коллизии. Как бы там ни обернулось, очень скоро у Летягина накрученные старшие пацаны начнут язвительно интересоваться, чем он, собственно, занимается вместо серьезного дела. И будет означенный товарищ приплясывать, как ужик на горячей сковородке… Боже упаси, никто не будет нарушать закон и оказывать давление на следствие – но вот некие закулисные кричалки, ворчалки, материлки вскорости произойдут…

Вот теперь можно было и предать себя в руки правоохранительных органов. Смолин вылез из машины, перешел улицу на зеленый свет и после недолгих неизбежных формальностей был допущен в здание РОВД, где, прикинув нумерацию, поднялся на третий этаж, постучался в нужную дверь и был призван внутрь.

В небольшой обшарпанной комнатке стояли два стола – один свободный, а за другим восседала ничем не примечательная особа в штатском лет сорока, чуток располневшая, со скучным лицом бухгалтерши. Собственно, не восседала, а попросту пребывала – в унылом скудном интерьере.

– Здрасте, – сказал Смолин нейтральным тоном, лишенным как подобострастия, так и напора. – Повесточка у меня тут, свидетелем к дознавателю Кияшко…

– Я Кияшко, – скучным голосом сообщила «бухгалтерша». – Давайте… Ну да…

И на ее физиономии отразилось еще большее уныние – от предвкушения новой бумажной бодяги, конечно. Стол у нее и без того завален папками, из которых, как тесто из квашни, лезли листы, листики, бланки пустые и бланки заполненные. Устраиваясь на шатком стуле, Смолин прикинул первые впечатления. Реальный дознаватель, как правило, и есть такая вот унылая баба, едва виднеющаяся из-за вороха осточертевших ей бумаг. Времена нынче спокойные и стабильные, а потому давным-давно канули в безвестность яркие типажи прошлого царствования вроде Даши Шевчук, незабвенной Рыжей. Как-то так получилось, что, когда пришел стабилизец, как-то скучно и незаметно улетучилась Рыжая из органов (вряд ли по своему горячему желанию), спокойно осела на хорошей пенсии, благо нешуточная выслуга дозволяла, – и сейчас тихо-мирно работала у Равиля в его агентстве. Наступили времена, когда в некоторых конторах сильные личности оказались не ко двору…

Кияшко Н. В. тем временем извлекла прекрасно знакомый Смолину по прошлой жизни бланк протокола и нацелилась на него дешевенькой авторучкой:

– Значит, Смолин Василий Яковлевич…

– Ну, если точно, как в официальных бумагах полагается, то не Смолин, а Гринберг, – сказал Смолин и, предупреждая вопросы, положил на стол раскрытый на соответствующей странице паспорт. – По старой памяти меня кличут Смолиным, но я уж семнадцать лет как Гринберг. По бывшей жене. Романтическая была история, но рассказывать долго, да и зачем вам?

Он улыбнулся мечтательно и широко – про себя, разумеется. Все именно так и обстояло, паспорт был самый настоящий: на соответствующей страничке стоял штамп о заключении брака с гражданкой С. М. Гринберг, а на другой – о расторжении брака законным образом.

Милейшей особой была Сонечка Гринберг, восторженная сионистка из потомственных интеллигентов. Другая бы на ее месте содрала за подобную услугу приличные бабки, а вот идеалистка Соня, всерьез проникшись житейскими горестями утратившего все свидетельствующие о его еврействе документы В. Я. Смолина (житейские перипетии родителей, вихри враждебные государственного антисемитизма и все такое прочее), пошла навстречу совершенно бесплатно, добрая душа…

Тогда, в девяностом, Смолин, как и многие, не то чтобы боялся каких-то жутких катаклизмов на шестой части света, но всерьез задумывался: а не пойдут ли дела так, что придется сваливать! Не хотелось ужасно (кому он был нужен за рубежами Отечества, где в тамошний антикварный бизнес вклиниться было невероятно трудно), но времена настали такие, что поневоле дрожь до пяток прошибала и никто ничего не понимал…

Одним словом, тут и подвернулась Сонечка, с которой Смолин по всем правилам расписался – при полном одобрении интеллигентных родителей, тоже жаждавших помочь хорошему мальчику. Если бы приперло и пришлось бы вставать на крыло, то в этом случае Маэстро успел бы поработать со смолинским свидетельством о рождении так, что ни одна зараза в Эрец Исроэл не обнаружила бы подделки – кучу народу Маэстро обратил подобным образом в еврейство, и ни один из них на земле обетованной не оскандалился.

Какое-то время Смолин (ах, пардон, Гринберг!) прожил в Шантарске практически полноправным евреем – даже синагогу навещал, старательно припадая к истокам. В некотором смысле прекрасные были времена: достаточно было по поводу и без повода завопить истошно: «Люди добрые, гевальт! Черносотенцы еврея мордуют!», как на подмогу выскакивала толпа перестроечных интеллигентов, не склонных вдумчиво разбираться, за что именно мордуют еврея и существуют ли черносотенцы в природе вообще. Ну, а облеченные властью лица, в том числе и доблестные представители органов, узрев могендовид на шее, старались без особой нужды не связываться. Прекрасные были времена, право, даже жалко, что они ушли в безвозвратное небытие…

Ну с тех пор много воды утекло. Перестроечные интеллигенты частью вымерли, частью оказались на помойке истории, на вопли об антисемитизме не спешат реагировать мгновенно, а стараются, циники, разобраться в сути дела. На мифических черносотенцев теперь мало что свалишь, их в стране полтора идиота, три болвана да еще разве что постаревший Эдичка Цитрус. Соня Гринберг на земле предков давным-давно избавилась от романтического идеализма, владеет тремя кафе в Тель-Авиве и двумя в Хевроне, причем дела у нее идут успешнейшим образом: оказалось нежданно, что ее жизненное призвание как раз в том и заключалось, чтобы стать процветающей рестораторшей. Даже перезванивается с ней Смолин иногда, благо все попытки вытащить бывшего супруга в Израиль Сонечка давно оставила, ей теперь не до сионистской романтики: поставщики, официанты, налоговая, местные власти и прочие бытовые хлопоты – какая уж тут романтика и личный вклад в святое дело алии…