Александр Бушков - Пиранья. Первый бросок

Так они и легли на дне, люди, по гидрокостюмам которых и дыхательным аппаратам ни один пытливый эксперт не смог бы, пожалуй, определить их национальную, равно как и государственную принадлежность. Просто земляне, и не более того. А если учесть, что через несколько лет проделает с останками морская вода… Много ли осталось от того, что подвернулся разъяренному музунгу?

Ну, а дальше было совсем просто: подрывной заряд в нужной точке сотворенного природой туннеля, никаких особых церемоний, они отплыли метров на сорок, дождались, когда сработает в расчетный срок кислотный взрыватель. Из черного зева бывшего туннеля выметнулось черное облачко – и вскоре осело на дно. Взрывная волна наружу не пошла. Лишь в ушах на миг почувствовался легкий толчок. Беглая проверка убедила, что камни, как и ожидалось, завалили туннель. Чересчур уж фантастическое стечение обстоятельств потребуется, чтобы кто-то в ближайшие годы забрел именно туда. С той стороны не следует ждать сюрпризов, комиссий по расследованию, хватких сыщиков, которые станут ползать с лупой по дну, брать отпечатки присосок у осьминогов и допрашивать подвернувшихся под руку макрелей. Нет нужды. Все и так ясно. В определенном количестве армейских личных дел будут сделаны соответствующие записи, а потом дела уйдут в архив. Останется безымянная братская могила. Ляжем – сравняемся…

Он старательно разлепил глаза, пытаясь доказать себе, что все же бодрствует. В каюте стоял полумрак, глаза к нему давно привыкли, и Мазур рассмотрел, как из крохотной ванной выходит Ирина, судя по силуэту, в его рубашке. Прикрыл глаза – не хотелось говорить, думать, общаться. Хорошо еще, она не стала умащиваться на тесной койке, присела к столу, огонек зажигалки на миг осветил ее загадочно-прекрасное лицо, обрамленное спутавшимися темными прядями.

И хорошо, что он не оскандалился нынче ночью: почему-то представлялось, что после всего случившегося на дне и на поверхности он окажется ни на что не способным с женщиной. А получилось совсем наоборот, такой яростной, неутолимой силы он в себе сроду не ощущал, даже испугался немного…

– Спишь? – шепотом спросила Ирина, подойдя к койке. Он старательно, ровно задышал. Ирина попыталась осторожненько примоститься рядом…

Трах! Дверь каюты – а ведь запирал изнутри! – с грохотом отлетела, ударившись о стену, и мигом позже под потолком вспыхнула лампа. Застучали шаги.

Инстинктивно зажмурившись от режущего, неожиданного света, Мазур убедился, что это ему не снится, что это все на самом деле. Грохотали шаги, кто-то азартно выкрикнул:

– Стоять! Не шевелиться!

Он ухитрился, наконец, открыть глаза, хоть их и пекло немилосердно. Видел сквозь радужные пятна, как Ирина, встав коленями прямо ему на живот, рванула на себя иллюминатор, но по ту сторону выставилась чья-то рожа, протянула с ухмылкой:

– Ку-ку…

Ирина дернулась назад, примяв коленями Мазурову диафрагму так, что он охнул и попытался встать. Она спрыгнула с кровати, и вновь крики, теперь уже в несколько глоток:

– Стоять!

– Руки!

– Руки на виду держи!

Кто-то старательно прикрыл дверь. Рывком приподнявшись, Мазур сел на койке. Оторопело огляделся.

Лаврик стоял у двери с пистолетом в руке, с азартно-яростным лицом, пенсне держалось на носу кривовато, в нем отсвечивала яркая лампа. Трое его орлов рассредоточились по каюте. Ирина стояла посередине, у стола.

Никто из ворвавшихся ее не трогал, пальцем не прикоснулся, они стояли неподвижно, как в той самой детской игре, но она все равно металась так, будто ее ловили тянувшиеся со всех сторон руки, дергалась то вправо, то влево, шажок сюда, шажок туда, дикий, нелепый танец, от которого холодело внутри, заполошные прыжки человека, оказавшегося в комнате, где на полу ползает масса гадюк… но ведь не было ничего, никаких змей!

Мазур увидел ее лицо – и перестал что-либо понимать. Разве что сердце захолонуло. На исказившемся бледном личике мелькали то злоба, то страх, губы дергались, Мазур ее не узнавал…

Привалившись к косяку, держа пистолет дулом вверх, Лаврик с ухмылочкой сказал в пространство:

– Прошу любить и жаловать. Смотрите в оба, орлы. Практическое занятие по семинару «Взятие шпиона с поличным». Обратите внимание на игру лицевых мускулов, частоту сердечного ритма, обильное потоотделение, нескоординированность движений. Общее эмоциональное состояние колеблется от осознания провала до иррациональной надежды, что все волшебным образом прекратится… Ладно, киньте ей шмотки… Не в театре.

Тот, что был ближе всех, крепко ухватил Ирину за локти и подтолкнул к стулу с ее одеждой. Еще один скрылся в ванной.

– Одевайся, сучка, – сказал Лаврик. – Живенько. Человека из-за тебя разбудили… Ну, что там, Барцев? – Заглянул в протянутую ему расстегнутую сумку и хмыкнул. – Ага, конечно… Малый джентльменский набор. Руслан, убери рожу из иллюминатора или хотя бы рот захлопни, а то видок у тебя…

Мазур отчетливо видел все происходящее вокруг, но с мозгами у него происходило что-то странное: увиденное не проходило в рассудок, не поддавалось осмыслению, словно натыкаясь на некую преграду… или он попросту боялся понять.

Сидя на разворошенной постели, он смотрел, как ее силком заставляют одеться, как уводят, крепко держа за запястья. Оставшись в одиночестве, Лаврик, покачивая сумкой, подошел к койке и присел рядом. Снял пенсне, потер большим и указательным пальцами припухшие глаза. Виновато улыбнулся:

– Сутки не спал…

Мазур смотрел на него и молчал, все так же боясь впустить в сознание правду.

– Ну что ты таращишься? – тихо, устало спросил Самарин. – Я тебя умоляю, не надо про тридцать седьмой год и прочие ужасы. Семьдесят шестой – он и есть семьдесят шестой. Так-то. Так-так-так, так-так-так, так-то… Знаешь такие стихи?

– Нет, – мертвым голосом произнес Мазур.

– Рыжий конь скакал вдоль тракта, с перебором на три такта – так-так-так, так-так-так, так-то…

Мазур молчал. Он прекрасно знал это состояние – когда все позади и неутолимо тянет выговориться, плести что угодно, только бы не молчать, выплеснуть, разрядить пережитое напряжение, дикое и долгое, – иначе крышей поедешь…

– Но этого же не может быть, – сказал он, прекрасно сознавая, что не спит. – Не может.

– Может, – сказал Лаврик столь же тускло и тихо. – Пора бы уж понять, что шпионов придумывает не студия Довженко и Юлиан Семенов. И шпионы – это вовсе не склизкие субъекты с поднятыми воротниками, бегающими глазками и торчащей из кармана бомбой. Шпионы – они обыкновенные. Как все. Даже больше – общительные такие, веселые, затейники и душа компании, очаровательные бабы, к которым душа сама тянется… Иначе нельзя, иначе не поработает шпион толково и с пользой для хозяев… На, полюбуйся, – он подсунул к самому лицу Мазура распахнутую сумку. – Это добро у тебя три дня валялось под ванной, в дальнем уголке. Это вот не только транзистор, он и еще кое-какие функции выполняет: прием сообщений, кодировка своих, запись на пленку компакт-сигнала. А это и не авторучки вовсе. Если взять вот так и сжать пальцы – пойдет сигнал. Тот самый «пакет». Не забыл, чему на курсах учили? Если есть желание, потом посмотришь на все это в разобранном виде.

Убеждали даже не эти компактные приспособления, и впрямь напомнившие Мазуру кое-какие спецкурсы, а этот тихий, ровный, усталый голос.

– Но как… – только и смог он произнести.

– «Как» – это уже дело десятое, – сказал Лаврик. – Девочке, я так полагаю, хотелось жить красиво. Иногда так хочется жить красиво, что о средствах не думают абсолютно. Откровенно тебе скажу, я пока еще не знаю в точности, на чем ее приловили и как так вышло, что согласилась. Не моя епархия. Но вот в том, что работала она старательно, могу тебя заверить честным словом офицера. Однако ж переиграли… Прихватили за ушко. Вообще-то, задумка была неплохая: сначала она, играя жертву раздирающих душу сомнений, все же рассказывает сквозь зубы, что это именно из твоего иллюминатора свисал проводок, когда мы перехватили передачу… Что ты таращишься? Именно так и рассказала, выполняя свой гражданский долг и долг офицера…

– Зачем? – тоскливо спросил Мазур.

– То есть как? – Лаврик даже удивился немного. – Мы, влекомые служебным долгом и охотничьим азартом, немедленно к тебе вваливаемся, переворачиваем все вверх дном, благо ты на заметке после известных твоих странствий по острову… Ничего не найдя, к тому же установив по своим каналам, что никаких проводков из твоей каюты не торчало, вежливо извиняемся за ошибку и снимаем тебя с листа подозреваемых. И становится твоя каюта «чистым» местечком, куда с обыском и вообще с осмотром никто уже не будет наведываться. Тем самым местом, куда можно украдкой перенести все уличающие штучки – у нее ж тоже нервы, хлебчик шпиона горек, под расстрельными статьями ходит… Использовали тебя, мой милый. За болвана. Случается такое. Ты не первый и даже не сотый, если такая арифметика хоть немного утешит. Моя б воля, я бы тебе легонько настучал по сусалам – за то, что вопреки строжайшим инструкциям распускал язык в постельке: «Когда мы, наконец, отсюда уберемся?» «Скоро, милая, два-три дня, не более, а теперь раздвинь ножки…» Эк тебе кровь в рожу бросилась, – сказал он безжалостно. – И правильно. Чтоб проняло до печенок, тогда, может, и поймешь, что инструкции для того и пишутся, чтобы их исполняли в точности. Независимо от того, кто перед тобой – родная мама или очаровашка, которая тебе дает со всем прилежанием, так что у тебя от павлиньего самомнения мозги плывут… – Он усмехнулся. – Ничего-ничего, пусть тебя корчит как следует… Не в ЖЭКе трудишься. Были микрофоны в каюте, а как же. За битого, как известно, аж двух небитых дают… Она все сливала, ты понял? Все, что проходило через ее ручки. Правда, с некоторого момента через ее ручки начало проходить то, что с реальностью имело мало общего, но это уже другая песня… Ладно, – он устало поднялся, похлопал Мазура по плечу. – Не надо биться башкой о стену. Не будет у тебя особых неприятностей, честное слово. Тут ты ни при чем. Самое большее, что получишь за длинный язык, – устное порицание в матерной форме. Неприятности будут кое у кого другого, которого здесь и нет вовсе, у тех, что всерьез прохлопали, хотя обязаны были бдить… Ну, тебя можно оставить одного? В петлю не полезешь? Я серьезно спрашиваю.