Геннадий Прашкевич - Пятый сон Веры Павловны

– Как это подстрелят?

– Да ты не поймешь, – нагло заявил Чугунок. И добавил, почесав грудь: – Это не для тебя. Я теперь точно вижу, что ты не готов.

– К чему?

– К спасению.

– Да о чем ты?

– Да о правде.

Мишка Чугунок без улыбки взглянул на Сергея.

– Правда ведь разной бывает, – пояснил он. – Есть, например, правда, которая как бы сразу для всех. А есть такая, которая для каждого отдельно. Для президента отдельно, и для слесаря, и для мента, и для банкира, и для братка, и для бомжа, ну, и все такое. Ты этого еще не понял, поэтому беги. Нечего тебе засорять Новые Гармошки. Я вот на тебя смотрю и мне не по себе, Серега. Так что, не путайся под ногами.

Высохшее болотце.

Вертикаль неестественно белых берез.

В чудовищной суши вокруг все казалось мертвым. Дым, как туман, несло под каменными обрывами, отраженными в зеркалах мелкой, почти застывшей реки, лишь кое-где подернутой легкими оборочками ряби.

Колян затравленно огляделся.

Почему-то весь день лезли в голову старый кореш Санька Березницкий и малая алкашка Зюзя, у которых в прошлом году отсиживался на станции Тайга. Может потому, что у кореша не надо было бегать по мелкой воде под каменными обрывами и бояться вертолета. Кстати, напротив Санькиного дома на телеграфном столбе долгое время висело написанное от руки объявление: «Лечу от всех болезней». Каждый вечер, открывая бутылку, Санька знающе ухмылялся: «Лети, лети. От всех не улетишь».

Прислушиваясь к сизому страшному небу: не родится ли в нем опять мощный рев, не вынырнет ли из сизых разводов хищная зеленая туша вертолета, так перепугавшая его, Колян затравленно втянул голову в плечи. Черт побери, почему жизнь так странно и так стремительно свернулась в подобие жутковатого кольца? Почему он никак не может вырваться из этого кольца, почему все больше и больше в нем запутывается? Ведь было время, он действительно считался отличным технарем…

Мечты, мечты…

Затравленно озираясь, прислушиваясь к небу, к мертвому березняку, за которым угрюмо просматривалась сизая стена опустивших лапы елей, Колян с трепетом припомнил роскошную записушку, потерянную на станции Тайга. Он тогда сильно поддал в ресторане с каким-то рыжим лохом. Чудный был шанс сорвать куш с лоха, но перехватили Коляна люди отца Дауна.

Отца Дауна Колян боялся до визга.

Отец Даун обещал так много, что Коляну даже думать было страшно о тех обещаниях – от кучи твердой конвертируемой валюты до ржавого пера в бок. Собственно, от этих обещаний Колян и сбежал в Тайгу к корешу. Не только от выстрела. В Томске отца Дауна боялись даже самые крутые братки. Коляна и сейчас пробрало морозцем. Все, что случалось в Томске страшного, все чохом приписывалось отцу Дауну. Неважно, имел ли он отношение к случившемуся или не имел, все равно все самое страшное приписывалось ему. А Колян ненавидел и боялся отца Дауна и за неполученный им должок, и за потерянную на станции Тайга записушку.

Роскошная была записушка.

Кожаный переплет. Золотой обрез.

Сплюнув, Колян погладил шершавый горячий камень.

Серый обрыв противоположного берега смутно просвечивал сквозь сизый задымленный воздух. Поблескивающие, как слюда, каменные сколы там и тут затемнялись выступающими окаменелостями, – всякими хитрыми полупрозрачными ракушками, каких сейчас нигде не найдешь. С высохшего болотца несло сухой торфяной печалью. Ох, как сильно несло, потянул Колян носом. Дорвется огонь, погуляет от души.

А записушка, сплюнул Колян, была отменная.

Не было в мире другой такой записушки. Вынул ее вместе с богатой валютой из одной тачки. С Рысем заранее договорился встретиться через пару дней, но так получилось, что в первый же вечер заглянул в записушку. А после этого какие встречи! Заглянул, поразился, лег на дно, затаился у одной темной бабки на Красноармейской. Раньше бабка торговала ворованным, сейчас просто доживала свое. Удобное местечко. Рядом автовокзал, железнодорожный вокзал, крутой самодеятельный рынок и гостиница с богатыми лохами, всего понемногу. А точнее, по многу. Опять же, менты прогуливаются мимо бабкиного забора. Кто подумает, что здесь Колян?

Правда, выпивки не оказалось.

Колян всухую просидел две недели, знал, что Рысь сильно лается, разыскивает его по всему Томску. Но плевал он теперь на Рыся, он теперь про самого отца Дауна на время забыл. Конечно, сидело все это где-то в памяти, но все затмили волшебные записи в записушке. Они будто вытолкнули Коляна на поверхность таинственного озера. Он будто уже тонул, пускал пузыри, по уши нахлебался вонючей тины, а волшебные записи, как спасательный круг, вынесли его на поверхность. Пил чай, вчитывался в записи, иногда пересчитывал валюту. В сумке, взятой из богатой тачки, нашлась куча разных купюр, но темную бабку Колян ими не снабжал. Если бы она явилась в обменный пункт с голландскими гульденами, ее, конечно, не поняли бы. «Да заплачу тебе скоро, старая! – орал Колян на бабку. – Куда торопишься?» – «Так помру скоро».

Вчитываясь в записи, Колян твердо решил никогда больше не пить. Он твердо решил сколотить компанию таких же, как он, запутавшихся, но жаждущих спасения людей и начать жить по другому. Тем более, что деньги у него были. Много было теперь у него денег – и все в твердой валюте. С такими деньгами можно начинать другую жизнь. И Рыся Колян не боялся. Все равно сядет Рысь, он еще не все срока отмотал. А вот он, Колян, начнет другую жизнь.

Для начала заберу кореша Саньку с алкашкой, мечтал Колян, и свалим куда-нибудь подальше, никому не говоря, куда.

Может, в тайгу.

А может, на какой обской остров.

Впрочем, нет, решил Колян, остров не подойдет.

Не надо никаких островов. В тайге просторней. В тайге посторонних нет. Летом по старым глухим гарям – грибы, малина; зимой охота. Поставим с Санькой деревянную избенку, соорудим баньку по черному, начнем жить, много работая, много отдыхая. И каждый вечер, особенно зимой, будем изучать волшебную записушку. На своих хлебах даже малая алкашка Зюзя постепенно отожрется, отоспится, выветрит из крови алкоголь. И будет уютно пахнуть в домике свежеиспеченным хлебом.

…Миром правит математика и правит толково; соответствие, которое Фурье устанавливал между нашими влечениями и ньютоновым тяготением, особенно было пленительно и на всю жизнь определило отношение Чернышевского к Ньютону, – с яблоком которого нам приятно сравнить яблоко Фурье, стоившее коммивояжеру целых четырнадцать су в парижской ресторации, что Фурье навело на размышление об основном беспорядке индустриального механизма, точно так же, как Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах («мелких крестьянах») в долине Мозеля…

Оказывается, Маркса с его кудлатой бородой привели к мысли ознакомиться с реальными экономическими проблемами какие-то там непонятные гномы-виноделы. А утопист Фурье пришел к размышлениям об основном беспорядке индустриального механизма после того, как его нагло обсчитали в какой-то ресторации. И вообще, мораль требует, чтобы ребенка окружало полдюжины бабушек, и тетушек, сестер и кузин, соседок и кумушек, чтобы создавать прихоти, вредящие его здоровью, и портить его слух французской музыкой…

У него, у Коляна, такого не будет!

Не потерпит он суеты.

«Это и была настоящая коммуна с коллективным управлением, – старательно вчитывался Колян. – Пропившиеся чинуки, неудачливые старатели с чердака дяди Сэма, бывшие трапперы, охотники, разорившиеся земледельцы, бродяги из южных штатов…» Самые непонятные записи он оставлял на долгие зимние вечера. Для начала, решил, разберемся в простых вещах, и так постепенно будем переходить к вещам более сложным. Вот понятна же запись, утверждающая тот факт, что государство произошло из неизбежной нужды людей во взаимных услугах. Живя с Санькой вдвоем, мечтал Колян, мы, конечно, будем нуждаться во взаимных услугах. Соответственно, по науке, возникнет у нас новое государство. Пусть совсем малое, зато совсем новое. Полноправным членом такого нового государства мы сделаем и малую алкашку.

И никаких баб!

Вообще никаких, затравленно посмотрел Колян в сизое пустое небо.

Внимательно изучив в записушке все касавшееся маленькой глупой леди из Дебюка, Колян просто ужаснулся. Вот тебе и девственница, твою мать! А ведь поначалу мужики, создавшие коммуну Ронг-кноб верно делали: к бабам лучше бегать на сторону. Так сказать, одноразово. Мы с Санькой, например, будем бегать только на сторону. Бородатые, при деньгах, будем иногда наезжать в богатый город, может, в Мариинск. Ну, в знак поощрения Зюзю будем с собою брать. Пусть оттянется. Наведем шороху среди баб и снова в родную тайгу – очищаться от городской скверны, замаливать грехи, строить государство истинной справедливости.