Андрей Дышев - Щекочу нервы. Дорого (сборник)

Инженерная мысль понесла Кабанова в мир высоких технологий, и он придумал просверлить в канализационной трубе несколько небольших отверстий, вставить туда конусовидные приспособления, обнести каждое такое приспособление кабинкой, в результате чего получится прекрасная уборная, гигиеничная и удобная. Кабанов уже вплотную приблизился к изобретению кроватей, подогревающихся за счет канализационной трубы, но это ноу-хау не удалось обстряпать окончательно, потому как он уже подошел к своему дому.

На сей раз Кабанов не стал дразнить своим видом консьержку. Затаившись под дверью в подъезде, он выждал, когда соседская девочка Ариша выведет своего перекормленного спаниеля на прогулку, и незаметно прошмыгнул внутрь дома. «Зоюшка, Зоюшка…» – бормотал он, с трудом сдерживая прыгающую челюсть и, рассеивая вокруг себя морозный пар, поднимался по лестнице на третий этаж. (Опять назвал жену Зоей и опять же не заметил этого!)

Второе свидание с женой получилось намного более коротким.

– Это снова ты? – змеиным шепотом произнесла Олюшка, запахивая на груди смягченный ленором махровый халат. – Никак не уймешься? Ну, хорошо…

Что означает это «хорошо», Кабанов понял мгновением позже. Олюшка захлопнула перед его носом дверь, а вслед за этим Кабанов услышал ее голос:

– Алло! Милиция?.. Вот уже второй день меня преследует маньяк!

Когда-то давно, в далеком детстве, у Кабанова было развлечение: он звонил в чью-нибудь квартиру, а потом быстро сбегал вниз. Сейчас он несся по ступенькам значительно быстрее, чем в детстве, уподобляясь горному барану, спугнутому сорвавшейся лавиной. «Будь проклята эта лысина!! – панически думал Кабанов, выбегая на мороз. – Олюшка не узнает меня потому, что я лысый!»

Если вся проблема была только в прическе (Кабанову очень хотелось в это верить!), то разрешиться она могла не раньше, чем через месяц-полтора, когда длина волос достигнет прежних, привычных показателей. Но ждать полтора месяца!!! Будь у Кабанова хоть какие-то волосы на голове, они непременно встали бы дыбом от столь ужасающей перспективы. Дрожа от холода, он пробрался на детскую площадку и залез в избушку на курьих ножках. Здесь было не менее холодно, но хотя бы не сыпал на голову колючий снег. «Может, Варыкин меня узнает?» – думал Кабанов, дуя на закоченевшие ладони, но выяснять этот вопрос путем прямого эксперимента на самом себе ему не хотелось. Память еще хранила крепкий варыкинский кулак и обжигающую кишки боль… Как холодно! Как одиноко! От дрожи, которая сотрясала истощенное тело Кабанова, резонировала избушка. Кабанов мысленно перечислял своих сотрудников, соседей, просто знакомых, по известным причинам исключив Варыкина. Список получился внушительным, но, как ни странно, ни у кого из них Кабанов не мог попросить приюта. Сотрудники его ненавидели за скупость и унижения. С соседями он вел себя высокомерно, называл их быдлом, а если давал взаймы, то под бешеные проценты, которые потом выуживал через суд. Друзей в нормальном смысле этого слова у Кабанова не было. Общение со знакомыми предпринимателями сводилось лишь к совместным походам в сауны и казино, где с пеной у рта они доказывали друг другу свою крутизну и превосходство. Даже к родному брату, который жил в деревне под Муромом, Кабанов не мог поехать. Отношения с братом сложились скверные, особенно после того, как жена Ольга не пустила его на порог квартиры: «Извини, Игорек, но принять тебя мы не можем». И братишка с чемоданами, набитыми гостинцами – салом и самогонкой, – поехал на вокзал.

Кабанов, вспомнив об этом, облизнулся и вздохнул. Он не мог понять, почему так поступил по отношению к брату. Тогда Ольга говорила, что брезгует впускать его в дом. А что такое брезговать? Кабанов уже забыл, когда в последний раз испытывал это чувство. Никакое это не чувство, а так, химера, предрассудок. Все люди одинаковые, а кажущаяся грязь – это тот самый прах земной, из которого бог слепил человека, он из нас исходит, следовательно, это наша природа, наша среда обитания. Все мы амебы и в одном бульоне плаваем…

Так, философствуя и примерзая остывшей задницей к заледенелой скамейке избушки, Кабанов пришел к неожиданному выводу, что поторопился с побегом из подземелья. Конечно же, бежать надо было весной, когда тепло. Сколько бы проблем сразу отпало! Кабанову не надо было бы думать о том, где согреться, где переночевать – под любым кустом в парке ложись и спи! А когда не думаешь о холоде, насколько легче восстановить себя в этом мире, занять свое законное место!

Когда кровь в венах и артериях стала замерзать, словно некачественный омыватель для стекол в патрубках автомобиля, Кабанов со скрипом встал и ледяной глыбой вывалился из избушки. С низкого неба нисходил тяжелый рассвет. Город дымил трубами ТЭЦ, автомобильными выхлопами и паром людских ртов. Город жил своими проблемами и запросто обходился без Кабанова. Кабанов вспоминал, как когда-то давно, в другой жизни, он рассекал по этим улицам на своем шикарном авто и его бесило, что ржавые, как прохудившиеся тазы, «Москвичи», «запоры», «Жигули» и прочая колесная рухлядь не уступают ему место, смеют ехать по той же полосе, по которой ехал он. Его раздражали пешеходы, норовящие перебежать дорогу перед его машиной. Он материл выбоины на дорогах, из-за которых возрастала нагрузка на нежные амортизаторы его «мерса»… Город служил ему, но служил плохо, что-то делал не так, в чем-то ошибался, где-то путался, хоть и старался в меру своих возможностей. А теперь город ослеп для Кабанова. Город не видел насквозь продрогшего, глубоко несчастного человечка, который пробирался сквозь сугробы из последних сил. Где мог, Кабанов грелся – в магазинах, в домо-управлениях, в поликлиниках, библиотеках. Но – странное дело! – чем больше Кабанов замерзал, чем более несчастным выглядел, тем с большей злобой его выставляли вон. И чего только не услышал Кабанов о себе: и что он сифилитик поганый, и что тварь обгаженная, и что урод заблеванный. А ведь неправда, неправда это все!

Мозги его окончательно промерзли, и Кабанов уже ни о чем другом не мог думать, как о тепле и еде. В темном подземном переходе он пытался пристроиться между попрошаек, но его оттуда прогнали. Тогда он встал подле пивного ларька и стал клянчить у подростков мелочь, но к Кабанову подвалил красномордый мужлан и потребовал двести рублей за право стоять здесь. Кабанов поковылял во дворы, к мусорным бакам, но оказалось, что все баки уже пусты, мусор вывезли. Положение становилось просто отчаянным. У него не было денег, у него не было имени, у него не было ничего, что бы подтверждало его право на достойную жизнь в этом мире. Кабанов распоряжался лишь изнуренным, замерзающим телом, которое раздражало обитателей города и вызывало у них чувство отвращения. «Что я сделал им плохого? – думал Кабанов, пролезая через крохотное окошко в подвал жилого дома. – Почему меня все ненавидят?»

В темноте подвала, пахнущей болотом и кошками, Кабанов нащупал пучок теплых труб, обернутых стекловатой, прижался к ним всем телом и медленно, по капельке, впитывал в себя скупое тепло. Кажется, он впал в забытье, а пришел в себя от чувствительного удара в лицо.

– Пошел на фиг отсюда! – услышал он чей-то сиплый голос.

Несколько рук стащили его с труб на промерзший земляной пол. Ничего не соображая, испытывая только страх, Кабанов ринулся к серому квадрату окошка, пролез через него, разрывая кофту о ржавые шляпки гвоздей, и вывалился в сугроб. Холод, словно стая голодных крыс, с радостью ринулся на него, заполз под кофту, бесцеремонно пошарил в штанах, да там и остался – большой, комковатый, колючий. А день все не наступал, все таким же серым и темным было небо, все так же дымился и мерцал огнями город, и крепчал мороз, и сыпались сверху ледяные опилки. «Надо идти к Варыкину! – решил Кабанов. – Пусть ударит еще раз, пусть даже десять раз, да хоть тридцать! Но я все-таки докажу, что я не урод заблеванный, не сифилитик обгаженный, а живой Артем Кабанов, владелец сети ремонтных мастерских, его начальник, коллега, ближайший сподвижник и товарищ!»

В угасающем мозгу Кабанова зародилась подчиняющая себе все цель, и как птица наперекор стихии летит на юг, так и Кабанов сквозь леденящий ветер и снег двинулся на встречу с Варыкиным, единственным человеком, который должен был его узнать и протянуть ему крепкую руку помощи… Прежде чем выйти на многолюдную улицу, Кабанов сделал еще круг по дворам, жадно выискивая зеленые мусорные баки, и вдруг увидел между домов веселое многоцветье огней, неоновые звезды и сверкающую, как тысяча фотовспышек, вывеску казино.

Ноги Кабанова помимо его воли двинулись к этим слепящим огням. Восторг и трепет начали забавляться его выстуженной душой. Здесь, в этом мерцающем хаосе, начало всех его бед. Отсюда начался его путь в подвал, из которого он до сих пор не может выбраться… Кабанов пересек дорогу и, не спуская глаз с белых колонн, с тяжелой двери парадного входа, пошел по выскобленной плитке автостоянки. Где-то здесь стоял его «мерс». Была сырая туманная ночь. На Кабанове был костюм. Во внутреннем кармане пиджака лежали баксы. В «мерсе» было тепло, уютно, звучала магнитола. В баре стояла бутылка кампари. В бардачке лежала кожаная сумка с портмоне, мобильным телефоном, водительскими правами, паспортом, ключами от квартиры… В одной небольшой сумочке – все необходимое, чтобы твердо стоять на земле, стоять мертво, влитую, как гвоздь, вбитый по шляпку в ствол дуба. Но сумочки не стало, и все рухнуло, и вмиг испарились все качественные ценности Кабанова, которые позволяли ему чувствовать себя хозяином жизни, погонять ею, словно тройкой гнедых лошадей. Какой абсурд – вся суть личности, ее определяющий стержень – в маленькой сумочке, называемой «барсетка»…