Эльмира Нетесова - Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ

Кобыла тяжело вздыхала. Словно догадывалась, почему молчит хозяин. Ей за эти годы он всю жизнь свою рассказал. Без прикрас и утайки. Все она знала. И о партизанщине, и об этом случае. Ничего не скрывал от нее хозяин. Ничего не утаил.

Да и с кем было поделиться? Никого не осталось после войны у Никодима. Один кругом. Был у него когда-то друг. С детства вместе росли. Так и его война отняла. На первых же днях. А баба… Уж лучше не вспоминать. Но чем больше гонит он ее из памяти, тем чаще она является перед глазами. Прежней, молодой.

Еще до войны женился он. Свадьбу на все село справили. Громкую. Отец Никодима тогда еще жив был. На радости, что светлого дня дождался, плясал, как молодой. А потом внучат стал ждать. Да так и умер, не дождавшись. Не довелось Никодиму отцом стать. Может, оттого и не стало согласья с женой. В беде они друг друга винили. Вначале молча. Потом и ссоры вспыхнули. От них в доме похолодало. Никодим выпивать начал. А однажды, перебрав, поколотил жену.

Утром проснулся, а ее нет в доме. Ждал. Она не пришла. Пошел к ее отцу. Спросил. Тот тоже удивился. На Никодима с кулаками кинулся. Спросили о ней по селу. Никто не видел бабу. Даже жутко стало. Ходили в лес. Смотрели. Уж не повесилась ли с горя? Но нет. Не нашли. Лишь перед самой войной письмо от нее пришло. В нем она писала, что имеет другую семью. Муж — добрый. И сын имеется. Мальчонке уже два года. Второй ребенок скоро будет. И радость в письме том была, что вот, мол, хорошо, что решилась уйти от Никодима. Уехала в город. И счастлива. И любима. И мать теперь. И муж — не чета Никодиму. Грамотный. На хорошей должности. И все просила она у отца прощенья, что не предупредила его в тот день, а потом не объявлялась.

Теперь ни одна девка в селе не решалась пойти замуж за Никодима. Да и сам побаивался. Выходит, он один был виноват… И покрывался лоб испариной. Без детей — нет семьи! Для кого жить?

И Никодим не захотел вновь семьей обзаводиться-. А тут — и война. Совсем не до того стало.

Три года, до самого освобождения Белоруссии, был Никодим в партизанском отряде. Всяко приходилось. Имел ранения. Разные. Теперь еще шрамы ноют. По прошлому. Забыть бы поскорее! Пусть не совсем цел, но жив. Но и это не в радость. Одиночество больнее ран гложет.

Будь в беде той жена хоть на каплю виноватой — не вспоминал бы, ан сам кругом виноват. Она ни при чем. И, не желая того, осталась единственной в его жизни. Вряд ли вспоминая Никодима. А он ее забыть не мог.

Кобыла тяжело легла на подстилку. Ох и не нравилось ей молчанье хозяина! Тяжелое. Знать, опять что-то больное на душе. Но зачем? И, ложась, словно напомнила, что и Никодиму пора в избу возвращаться. Спать. Забыть о заботах и неприятностях.

Лесник погладил лошадь по шее. И, тяжело, неуклюже ступая, вышел из сарая.

В избе еще держалось тепло. Лесник свечу зажег. Сел у стола. Поужинать бы. Да нет охоты. Это раньше, после войны, когда только сюда приехал, даже ночью есть вставал.

Никодим разулся и поставил сапоги на просушку Печь еще теплая. В самую пору спать ложиться. Не жарко будет и не холодно. Но кто это там в дверь стучит? «В такую погоду кому понадобилось по тайге шататься?» — удивился лесник и открыл дверь.

На пороге — мужик. Зубами от холода клацает и трясется.

— Входи! — не слушая объяснений, пропускал его в дом Никодим. И, затворив дверь, подтолкнул мужика в избу.

— Я ненадолго. Обогреюсь чуть и дальше, — дрожа, говорил тот.

Лесник, растапливая печь, оглянулся:

— Куда ж дальше идти? Кругом тайга.

— Мне на базу, — трудно выговорил человек.

— Значит, ихний? — поморщился лесник.

— Не совсем. Я из Охи. Из управления. К ним дня на три.

— Я тоже недавно там был. На базе. Сабантуй у них сегодня. Новый год встречают.

— Вот и я им радость везу.

— Какую ж, коль не секрет? — насторожился Никодим.

— Буровую решено привезти к ним.

— Вон оно что! — подбросил старик дров в печку, обругав мысленно и геологов, и этого мужика.

Лесник молчал. Зло смотрел на угли, падающие из топки. Но, спохватившись, захлопнул дверцу, поставил чайник с водой на плиту. Хоть и не желанный этот гость, но все ж человек. Пусть обогреется и уходит. Та радость, какую он геологам принесет, ему, Никодиму, ничего доброго не сулит.

— Я тоже на днях в Оху собираюсь. По делам, — сказал лесник, недобро усмехнувшись. И, повернувшись к мужику, предложил: — Ты куртку-то сними. В избе не холодно. Не то в шкурке этой разомлеешь, а выйдешь — и прохватит мороз.

Мужик молча послушался. Снял куртку. И попросился к печке. Поближе.

Ужинать будешь? — спросил его лесник.

Не откажусь.

Вот и хорошо. А то одному в горло не лезет, — сознался Никодим.

За едой понемногу разговорились.

Я и сам не думал, что Новый год в пути встречу. Видно, так и закрутится он у меня, — рассказывал мужик.

Видать, не угодил кому, что из города в тайгу тебя отправили? — смекнул по-своему лесник.

Случайность. Вездеход в дороге сломался. Па полпути. Кое-как до ближайшего села добрались. Машина на ремонт стала. Ну, а я на лыжи и к геологам. Другого транспорта нет. Если б не поломка, сегодня бы дома были. Теперь уж некуда торопиться. Побуду у них. Покуда вездеход придет. А там — обратно.

— Дома не знают, ждут, наверно? — спросил лесник.

— Нет. Я позвонил. Теперь не ждут.

— И на что вам, семейным, такая работа?

— А почему? Работа нормальная. Хорошо платят. Никто не обижается. Ну а неудобства некоторые — так их не миновать. Такова специфика. Посылают — не отказываемся. Не даром просят. Это и держит. К тому ж мне обижаться не на что. Езжу в тайгу не часто. Не то что те, на базе. Так что я доволен.

— А дети имеются? — спросил Никодим.

— Двое. Парни. Оба в техникуме.

— Счастливый, — вздохнул старик. И подвинул гостю поближе горячие котлеты, грибы. «Этому повезет внуков дождаться», — подумалось.

— А ты что ж, один здесь? Без семьи?

— Нет у меня никого, — опустил голову Никодим. И чтоб избежать дальнейших расспросов, добавил: — Бабу сам потерял, а родичей война взяла.

— Вон он что! Видно, потому ты и забрался в глухомань, чтоб подальше от всех и от себя?

— От себя хрен сбежишь. Да и не потому я тут. В лесу весь род наш работал. К другому делу непривычные. Да только в деревеньке моей весь лес извели в войну каратели. Сожгли. Думали, вместе с партизанами. Ну а война закончилась, вернулся я. Только от участка моего одни угольки. Вот так-то оно. А покуда прежний лес вырастет — три жизни прожить надо. А быть лесником на пожарище не смог. Вот и воюю нынче с твоими геологами. Каждый день. Вороги мы промеж собой лютые.

— Почему? — удивился гость.

— За тайгу все.

— А что в ней не поделили?

— Это я в Охе расскажу кому следует, — нахмурился Никодим.

— Значит, дело далеко зашло?

— Дале некуда. Ныне поперек горла мне разбойники те. Гляжу на их — внутри щемит. Почему такие бездушные? Понять не могу, — говорил Никодим, погрустнев.

— Обидели чем?

— Всяко было. И это. И хуже.

Оба помолчали. И внезапно гость заговорил:

— Все мы в чем-то друг перед другом виноваты. Вольно или невольно. Да только знаешь, отец, я в городе не сразу работать стал. Поначалу много лет в тайге — на выезде был, как и эти… Сам понимаешь, бесследно не прошло. Желудок сдал. Боли допекать начали. Да так, что ни жизни, ни заработку не радовался. Вначале по санаториям ездил. Лечился. Не помогло. Положили на обследование в больницу. А потом и говорят — оперировать тебя надо. Три четверти желудка удалять. Язва у тебя. С одной четвертью останешься. Я от такого предложения чуть с ума не сошел. Ну что я стал бы делать с этой четвертушкой? Как жить? А врачи добавляют — курить, выпивать — категорический запрет. Острое, соленое, жареное, жирное тоже нельзя. С час про «нельзя» говорили. А можно, оказалось, лишь молочное. Чего я терпеть не могу. Ну, думаю, нет, уж лучше с месяц пожить по-человечески, а там… Чем годы подыхать. Ну и убежал я из больницы. Ночью, через окно. В исподнем. От врачей и операции. А утром уехал в тайгу. К леснику. Мы на его участке два года работали. Тоже не всегда ладили. Но знал я, что помогает он людям. Травами лечит. Ну и вперся ночью. Как к тебе. Он все права имел выставить меня из дома. Но лет. Сказал я ему все. О болезни, о врачах, об обещанной четвертушке. Выслушал он меня. Настой какой-то дал. Тягучий, приторный. Я выпил. И невпрок. Вырвало. Покачал головою лесник, ощупал мой желудок. И взялся за меня. Настоями да отварами выходил. Целый месяц со мною мучился. Все же на ноги поставил. Да так, будто новый желудок приладил. С тех пор и не кольнуло ни разу. Так вот лично мне и доказывать не надо, что тайга человеку очень нужна. Ведь из нее для меня лекарства лесник тот брал. И если бы не она да не лесник, не сидел бы я теперь здесь.

— Как зовут-то тебя, мил человек? — подобрел к нему старик.