Филлис Джеймс - Ухищрения и вожделения

— Ничего страшного. Это аппендицит. Отправим ее в больницу. Сейчас же. Ее прооперируют сегодня вечером, и, если все пройдет удачно, через несколько дней она снова будет дома. Но учтите: никакой работы по дому; позже мы более подробно поговорим об этом. Теперь давайте позвоним в больницу. И перестаньте паниковать, друг мой. От аппендицита не умирают.

Но он знал, что умирают. Умирают под наркозом, умирают от того, что начинается перитонит, умирают потому, что ошибся хирург… Он читал про такие вещи. Он утратил надежду.

Опытные руки осторожно подняли носилки и легко и аккуратно вкатили их в машину. Райан оглянулся на Скаддерс-коттедж. Теперь он ненавидел этот дом, ненавидел то, что Скаддерс-коттедж сотворил с ним, то, что вынудил его делать. Дом, как и он сам, был проклят.

У дверей коттеджа стояла миссис Джаго с Энтони на руках. Держала она его довольно неумело. По бокам миссис Джаго жались двойняшки. Райан сразу позвонил в паб с просьбой о помощи, и Джордж Джаго тут же привез жену, чтобы она побыла с ребятишками, пока он вернется. Больше некого было просить. Он, правда, звонил еще Элис Мэар в «Обитель мученицы», но все, чего смог добиться, была запись на автоответчике. Миссис Джаго подняла ручку Энтони и помахала ею — «до свидания!», потом наклонилась и сказала что-то двойняшкам. Девочки послушно помахали тоже. Райан забрался в машину, и двери за ним плотно захлопнулись.

Подскакивая на кочках и мягко покачиваясь, машина проехала по переулку и, выбравшись на узкую дорогу, помчалась в Лидсетт. Вдруг она так резко свернула, что Райана чуть не выбросило из кресла. Санитар, сидевший напротив, выругался:

— Вот идиот чертов навстречу попался! Разве можно на такой скорости ездить?!

Но Блэйни ничего не ответил. Он сидел вплотную к Терезе, она держала его руку в своих, и он вдруг обнаружил, что молится, молится Богу, в которого перестал верить лет с семнадцати, а теперь жаждет достучаться до Него, чтобы Он преклонил к нему слух Свой:

— Не дай ей умереть. Не наказывай ее из-за меня. Я уверую. Я сделаю все что хочешь. Я еще могу измениться, я стану другим. Накажи меня, только не ее. О Господи, пусть она будет жива!

И вдруг он снова оказался на том кошмарном маленьком кладбище, снова слышал монотонное бормотание отца Макки, а Тереза стояла рядом, вложив заледеневшую ладошку в его руку. Земля была укрыта синтетической травой, только один холмик оставался обнаженным, и Райан опять увидел золотистую на срезах землю и снова подивился ее цвету. Он и не знал, что земля Норфолка так богата красками. Белый цветок упал с одного из венков — крохотный, неузнаваемо искалеченный бутон с булавкой, все еще торчащей в обернутом бумагой стебле. Райан тогда испытал почти непреодолимую потребность поднять этот бутон, прежде чем его вместе с землей сбросят в могилу; захотелось отнести цветок домой, поставить в воду и дать ему умереть своей смертью. Пришлось совершить над собой усилие, чтобы стоять прямо, не наклониться за цветком.

Он так и не осмелился это сделать, и бутон остался лежать, пока его не раздавили, а затем и скрыли от глаз первые же тяжелые комья земли.

Райан услышал, что Тереза что-то шепчет, и наклонился к ней так низко, что лица его коснулось ее дыхание.

— Папочка, я умру?

— Нет. Нет!

Он почти выкрикнул это слово, громко отвергая смерть, и почувствовал, как приподнялся со своего места санитар.

— Ты же слышала, что говорил доктор Энтуистл, — тихо сказал он. — Это просто аппендицит.

— Я хочу, чтобы отец Макки пришел.

— Завтра. После операции. Я скажу ему. Он тебя навестит. Я не забуду. Обещаю тебе. А сейчас лежи тихо.

— Папочка, он сейчас мне нужен, перед операцией. Мне надо ему что-то сказать.

— Скажешь завтра.

— А тебе нельзя? Мне надо кому-то сказать. Прямо сейчас.

Он ответил чуть ли не с яростью:

— Завтра, Тереза. Оставь это до завтра. — Через мгновение, ужаснувшись собственному эгоизму, он шепнул ей: — Скажи мне, родная моя, скажи, если тебе это так необходимо. — И Райан закрыл глаза, чтобы она не разглядела в них ужаса и безнадежности.

— Я про тот вечер. Когда мисс Робартс убили, — зашептала она. — Я потихоньку прокралась в развалины аббатства. Я видела, как она бегом бросилась в море. Я была там, папочка.

Он хрипло ответил:

— Это совсем не важно. Можешь мне больше ничего не говорить.

— Но я хочу рассказать. Мне надо было тебе раньше про это сказать. Пожалуйста, папа!

Он положил свою ладонь на ее руку. Проговорил:

— Расскажи мне.

— Там еще кто-то был. Я видела, как она шла к морю. Это была миссис Деннисон.

Облегчение охватило его, заливая волной за волной, словно его омывали теплые воды летнего моря. После нескольких мгновений молчания он снова услышал ее шепот:

— Пап? Ты кому-нибудь скажешь? Полиции?

— Нет, — ответил он. — Я рад, что ты мне рассказала. Только это не важно. Это ничего не значит. Она просто прогуливалась при лунном свете. Я никому не скажу.

— И даже про меня? Что я была на мысу в тот вечер?

— Нет, — ответил он решительно. — И про тебя не скажу. Во всяком случае, пока. Но мы об этом обязательно поговорим, обсудим, что нам надо делать. После операции.

И впервые за весь этот день он поверил, что у них еще будет время — после операции.

Кабинет мистера Копли был в дальней части старого пасторского дома, окнами на неухоженную лужайку и три ряда растрепанных ветром кустов, которые Копли называли «кустарниковой аллеей». Это была единственная комната в доме, куда Мэг ни за что не решилась бы войти без стука. Такое ей и в голову не могло прийти. Считалось, что это только его комната, его святая святых, как если бы он все еще руководил приходом и нуждался в уединении, чтобы спокойно готовиться к еженедельной службе или принимать прихожан, ищущих совета и ободрения. Именно здесь он каждый день читал утреннюю и вечернюю молитву перед конгрегацией, состоящей теперь всего лишь из его жены и Мэг, чьи негромкие голоса отвечали ему и поочередно произносили стихи псалмов. В первый ее день в этом доме мистер Копли сказал ей тихо, но без смущения:

— Я читаю утреннюю и вечернюю молитву в своем кабинете каждый день, но, пожалуйста, не считайте для себя обязательным при этом присутствовать, если только вы сами не захотите.

Она предпочла присутствовать, сначала просто из вежливости, но потом из-за того, что этот ежедневный ритуал, эти прекрасные полузабытые каденции, соблазняющие возможностью уверовать снова, придавали каждому дню желанную форму. Да и сам кабинет, единственный из всех комнат в этом респектабельно уродливом, но удобном доме, казался символом нерушимой надежности, огромной, прочной скалой посреди усталого мира, о которую, словно волны, разбивались и неотступные воспоминания о полной ненависти школе, и мелкие неприятности ежедневного быта, даже ужас, вселяемый в души Свистуном, и страх перед грозящей бедами АЭС. Мэг полагала, что кабинет не очень изменился с того времени, когда первый пастор вступил во владение этим домом. Одна стена была занята книжными шкафами — теологической библиотекой, которой, как думала Мэг, мистер Копли теперь пользовался весьма редко. Старинный письменный стол красного дерева был обычно чист, и Мэг подозревала, что мистер Копли большую часть времени проводит в глубоком кресле у окна, глядящего в сад. Три стены кабинета были увешаны картинами и фотографиями: восьмерка — гонки университетских дней мистера Копли, смешные маленькие шапочки над серьезными молодыми лицами, все юноши — с усами; выпускники теологического колледжа, ожидающие рукоположения; невыразительные акварели в золоченых рамках; отчет какого-то викторианских времен родственника о его путешествии вокруг света; гравюры с изображениями собора в Норидже; неф в Уинчестере; огромный восьмиугольник собора в Или. По одну сторону вычурного викторианского камина находилось единственное в кабинете распятие. Мэг думала, что оно очень старое и очень ценное, но спрашивать об этом ей не хотелось. Тело Христа, напряженно вытянутое в последней агонии, было телом совсем молодого человека; из отверстого рта, казалось, исторгается крик — торжества или, может быть, вызова Богу, покинувшему Его? В кабинете больше не было ничего столь же мощного или тревожащего. Мебель, предметы обстановки, картины — все говорило о порядке, определенности, надежде. Сейчас, когда, постучав в дверь, она стояла, прислушиваясь к мягкому «Войдите!» мистера Копли, Мэг пришло в голову, что она явилась искать утешения в самой комнате в той же мере, как и у ее обитателя.

Он сидел в кресле у окна с книгой на коленях и, когда она вошла, попытался встать, с трудом распрямляя плохо гнущееся тело.

— Пожалуйста, не вставайте, — сказала Мэг. — Я хочу спросить, не могли бы вы уделить мне несколько минут? Я хотела бы поговорить с вами наедине.