Франк Хеллер - Доктор Z

Полное, как луна, лицо доктора Циммертюра просияло от удовольствия.

— Я не читаю публичных лекций, — прокаркал он, — только лекции частного характера. Начнем завтра же в погребке. Остерхаут! Заверните очки, которые я вам подарил, в эту газетную корректуру и снесите их моему другу Ипенбуру в «Телеграф». Это он дал их мне и набрал для меня этот экстренный выпуск. Успокойтесь — он необыкновенный газетчик: умеет молчать. Лучшее наказание — то, которое имеет наибольшее воспитательное значение. Поэтому продолжайте себе служить в вашем погребке. А теперь покойной ночи, Остерхаут! Спите спокойно!

Кельнер неподвижно сидел с отвисшей нижней челюстью. Доктор обернулся и ласково прибавил:

— Ах, да… и не забудьте заказать себе новое пенсне из оконного стекла. А то может случиться, что Белдемакер сопоставит исчезновение пенсне с исчезновением прочего стеклянного товара в погребке.

Точно прозрачное зеленое покрывало, спустилась весенняя ночь над Амстердамом. Только что распустившиеся деревья вдоль каналов и вода, отражающая их, были одного и того же цвета; небо с матово-бледными звездами было какое-то влажное, зеленое и напоминало лагуны. Не слышно было ни звука шагов, ни взмаха весел. Каналы спали, деревья стояли объятые сном, и только круги от фонарей на нежной листве свидетельствовали о том, что город был жив. Если бы Спящая красавица обитала в здешнем королевском дворце и только что уколола свой белый указательный пальчик об одно из веретен Брабанта, то и тогда царящая здесь тишина не могла бы быть глубже.

Вот что подумал одинокий человек, стоявший на одном из дугообразных мостов возле Оудерзэйдске-Ахтербургваль; казалось, он тоже спал. Большими глотками человек этот жадно впивал в себя воздух зеленой весенней ночи — смесь ароматов, такую же крепкую и опьяняющую, как зеленый ликер этой страны. И как раз в то мгновение, когда он это подумал, кристально чистая тишина внезапно нарушилась. Где-то совсем близко, в каких-нибудь ста метрах, прогремел выстрел. Бум! — повторило эхо среди спящих домов; бум-бум! — пронеслось невидимыми кругами между стенок канала, над дремлющими водами и унеслось дальше с ветерком, ласкающим своды нежной листвы. Выстрел! Револьверный выстрел! Еще несколько мгновений царила тишина, затем раздались какие-то непонятные звуки: дверь, что ли, затворилась? Были ли это убегающие шаги? Человек, стоявший на мосту, пришел в себя. Кто мог стрелять этой чарующей весенней ночью? Надо посмотреть, надо действовать. Он оставил перила моста, за которые держался, и поспешил в тот переулок, из которого, как ему показалось, раздался выстрел.

Но как ни искал, он не мог ничего найти. Переулки, извивающиеся по направлению к Ахтербургваль, мирно спали, и выстрел, разбудивший эхо, не разбудил больше никого. Человек прошел один переулок за другим, но все они были пустынны. Неужели ему приснилось? Он бросил поиски и из лабиринта переулков вышел на Ахтербургваль.

Прямо на ступеньках лестницы одного из домов перед ним лежал мужчина, и, судя по всему, он был мертв.

Человек с моста провел рукой по лбу. Дом был как раз против того моста, на котором он за несколько минут до этого стоял. Дом спал тогда, он спал и теперь. Откуда бы выстрел ни раздался, но только не из этого дома — в этом человек готов был поклясться. Но кто мог быть неизвестный, лежащий перед ним? И жив он или умер?

Он был жив.

Когда человек положил руку ему на сердце, он ясно почувствовал, что оно бьется. Кроме того, из горла лежащего вырывался тяжелый хрип. Но отчего он лежал? Достаточно было поверхностного осмотра, чтобы выяснить причину. На виске зияла длинная рана, точно борозда в кроваво-красной земле. Волосы слиплись от крови, и кровь залила весь правый глаз, так что он производил впечатление кровоточащей раны. Но рана на виске была единственным следом внешнего насилия. Человек удостоверился в этом и только хотел подняться, чтобы позвать на помощь, как на его плечо легла тяжелая рука:

— Вам следовало бы действовать попроворнее, если вы принялись грабить. Вы арестованы!

Очень кстати явился полицейский. Не слушая объяснений человека с моста, он поднес к губам свисток и засвистел.

— Не тратьте зря ваших слов! Они вам очень скоро пригодятся. Это вы, Керкинк? Скорей вызовите карету скорой помощи, а я тем временем присмотрю за этим молодцом. Но только скорей!

Прошло четверть часа, прежде чем Керкинк вернулся с каретой скорой помощи. Но прошло несколько часов, прежде чем человеку с Ахтербургваль удалось убедить дежурного полицейского чиновника в том, что он доктор Йозеф Циммертюр, практикующий врач, психоаналитик, с Хееренграхт, 124 и не имеет никакого отношения к преступлению на Ахтербургваль.

Что касается самого преступления, то когда доктор уходил из полицейского участка, оно оставалось столь же загадочным, как и в тот момент, когда он туда входил. Жертва продолжала находиться в бесчувственном состоянии и не могла ни давать каких-либо объяснений, ни даже произнести хоть слово. Одно ясно: тут имело место покушение на убийство. Если бы этот человек сам застрелился, то оружие находилось бы возле него. Полиция, которая в конце концов поверила в то, что рассказал доктор Циммертюр, обследовала место убийства, но не нашла и следов оружия или преступника. Что касается мотива преступления, то ограбления тут не могло быть, потому что при раненом были найдены деньги. Зато при нем не было ни одного документа, ни одной вещи, которая могла бы указать на то, кто он.

Не оставалось ничего другого, как ждать его показаний. А это должно было произойти скоро. Рана на виске была неопасная.

Однако, когда на следующий день доктор зашел в полицейский участок, положение оставалось без перемен или, вернее, даже ухудшилось. Раненый уже сидел. Он был в полном сознании. Но молчал. Он не был глух, потому что бой часов заставил его вздрогнуть, но ни слова не отвечал на вопросы, которые ему задавали. Полицейские власти заговаривали с ним по-голландски, по-немецки, по-английски, по-французски; они уговаривали его лаской, они пускали в ход угрозы — результат оставался тот же. Человек молчал.

— Может, он немой? — спросил полицейский комиссар.

— Нет.

— Что же с ним в таком случае? Может, душа его находится у Бога, как говорят индейцы?

— Нет, этот человек не страдает слабоумием, — сказал доктор, который освидетельствовал жертву ночного происшествия. — Посмотрите на форму его головы, на его руки. У него лоб точно у Гейне! А руки у него — не лапы слабоумного. Они привыкли к работе, это видно по линиям. Но только к какой работе? Если бы можно было знать это!

— Хорошо, но почему же в таком случае он не отвечает, если он не немой и не слабоумный? — нетерпеливо спросил комиссар.

— А просто потому, что он находится в состоянии афазии, — отвечал доктор. — Он потерял дар речи.

Комиссар раскрыл глаза от удивления.

— Неужели можно разучиться говорить?

— Да, а как же. Мне пришлось видеть человека, которого ранили в висок бутылкой, но состояние афазии у него было настолько сильно, что прошли годы, прежде чем он опять научился говорить. Мало того, он так никогда и не научился говорить на своем родном языке, как прежде: он говорил на нем как чужестранец.

Комиссар свистнул.

— И он, в сущности, и был чужестранцем, — продолжал доктор, точно глядя вдаль, — он был чужестранец, как все мы. Все мы изгнанники, и место нашего изгнания — материя, плоть. Когда мы изгоняемся в нее в детском возрасте, мы быстро свыкаемся с обычаями чужой страны, мы с виртуозным мастерством выучиваемся играть на том инструменте, которым является наш мозг. Да, а иногда нам даже начинает казаться, что инструмент и мы — это одно и то же. Мы акклиматизируемся в изгнании. Но если нас силой вырвать из нашего изгнания, то может пройти долгое время, прежде чем мы к нему снова привыкнем.

Толстый комиссар с ужасом смотрел на маленького черноволосого доктора, глаза которого горели каким-то внутренним огнем.

— Как вы думаете, сколько времени продлится выздоровление? — спросил он.

— Выздоровление?.. Да, конечно, так оно здесь называется… Кто знает? Две недели, месяц.

— Черт возьми! Что же мне с ним делать до тех пор?

— Попытайтесь найти какие-нибудь следы, — отвечал доктор. — И позвольте мне оказать приют больному. Вы понимаете, что мне, как ученому, очень интересно будет наблюдать за душой, которой придется учиться играть на клавиатуре с самого начала.

— Гм, да, разумеется, — согласился комиссар. — Но, — он строго посмотрел на доктора, — никаких штук, слышите!

— О чем вы говорите, комиссар?

— Чтобы не было вивисекции! Об этом я и слышать не хочу.