Колин Декстер - Драгоценность, которая была нашей

Он проснулся в 2.50 ночи от страшной сухости во рту. Встав, прошёл в ванную, выпил стакан воды, потом ещё стакан. По правде говоря, вода, жидкость, мало фигурировавшая в жизни Морса, была его постоянным компаньоном в ранние часы каждого утра.

В эту ночь холостяк Морс делил своё ложе только с пропитанным джином призраком аппетитной соломенной вдовы, в то время так лекторы мужского пола, приглашённые заполнить на завтрашний день программу тура по историческим городам Англии, в тот момент, когда Морс нанёс первый визит в ванную, оба безмятежно почивали подле своих супруг. И в собственных домах в северном Оксфорде, разделённые какими-то четырьмястами ярдами.

Путешественник, направляющийся из центра Оксфорда к северу, может поехать от развилки у церкви Сент-Джилс по Вудсток-роуд или, взяв вправо, двинуться по Бенбери-роуд, которая через милю или около того приведёт в Саммертаун. Здесь, сразу же за торговым центром, он увидит слева новое, из жёлтого кирпича, здание Оксфордского радио, а затем, немедленно по правую руку, первую из четырёх дорог: на Лонсдейл, Портленд, Гамильтон и Викторию, которая тянется между Бенбери-роуд и рекой Черуэлл (Чарвелл, как произносит большинство местных жителей). Все эти дороги в любое время дня и ночи фактически односторонние, потому что плотно заставлены бесконечными рядами припаркованных автомашин. Большинство домов здесь построены в двадцатые и тридцатые годы и не имеют встроенных гаражей, так что не один самодельный знак, тут и там торчащий у обочины дороги или намалёванный на дощатых щитах перед воротами, взывает к совести, деликатно просит, угрожает наказаниями за нарушения права собственности или ограничивается патетическим обращением «Пожалуйста», но всё напрасно, ни один из автомобилистов, которых умоляют не ставить тут своих треклятых машин, не обращает на них ровно никакого внимания. Ибо жизненный кровоток по этим дорогам течёт, как по артериям, забитым атеросклерозом.

Но доктор Кемп больше не водит автомобиль.

Любой, впервые встретившийся с этими двумя достойными учёными, Теодором Кемпом и Седриком Даунсом, без сомнения, придёт к следующим выводам. Ему покажется, что Кемп заслуживает следующих эпитетов: артистичный, безразличный, эксцентричный, снобистский, вызывающий, фатовый — перечень можно было бы продолжать в том же духе — и что он определённо сердцеед и волокита. Такое впечатление сложилось бы главным образом из-за сквозившей в тонких чертах его лица надменности, которой стараются отличаться высшие классы, неизменной шёлковой рубашки с галстуком-бабочкой, непринуждённой элегантности лёгкого светло-бежевого костюма, в котором он появлялся зимой и летом, отдавая ему предпочтение, потому что он хорошо шёл к его худощавой тонкокостной фигуре.

А как насчёт Даунса? В этом случае впечатление не будет столь однозначным: довольно медлительный в движениях, несколько полноват, тяжеловатая фигура, совсем не похож на выходца из высших классов, скучающие складки вокруг рта, то и дело смеющиеся глаза, красноватое лицо, мешковатый костюм, давно не глаженные брюки, давно не стриженные, свисающие патлами волосы неопределённого цвета и от природы неторопливый говор с ленивым растягиванием слов выдают в нём уроженца средних графств. В нём не было ничего категоричного, скорее «вроде бы», «почти», «как-то». И наконец, — и может быть, самое важное, — бросающаяся в глаза глухота, не просто глуховатость, а именно глухота. Уж очень заметным было его стремление расположить собеседника справа от себя, типичное прикладывание ладони к уху, не говоря уж о том, что время от времени он пользовался слуховым аппаратом, которым недавно обзавёлся в связи с быстро прогрессирующим атеросклерозом.

Исходя из этого, можно было бы заключить, что Кемп процветает, пользуется всеми радостями жизни, какие только есть на свете и особенно в Оксфорде, в то время как утративший блеск, потерявший вкус к жизни Даунс тащится из последних и ему всё реже улыбается удача. Между тем такое заключение отнюдь нельзя назвать полностью соответствующим истине, более того, оно расходилось бы с ней, и очень значительно.

Жизнь Кемпа вовсе не цвела и благоухала, как это она сулила ему изначально. После того как (по слухам) он породил почти столько же незаконных детей, сколько сам Зевс, и сумел при этом успешно отделаться почти от всякой ответственности за такое безответственное приумножение рода человеческого, он женился на простоватой, но обладающей прекрасной фигурой женщине по имени Марион, чьи родители, как говорили, сидели на мешке с деньгами. Затем, а это произошло два года тому назад, он умудрился разнести свой БМВ так, что его не очень красивая, но ходившая тогда на сносях супруга потеряла и ребёнка, и способность передвигать нижними конечностями, а он обошёлся сломанной ключицей и несколькими осколками стекла в спине. Но, по крайней мере, Марион осталась в живых — водитель второго автомобиля, попавшего вместе с ними в катастрофу, тридцатипятилетняя замужняя женщина, умерла на месте. Определить со всей точностью виновника аварии не представилось возможным, поскольку следователь посчитал часть доказательств противоречивыми и неполными. Но при всём при том Кемп перед этим выпил, и отрицать это было бессмысленно. Ему предъявили обвинение не в неосторожной или опасной езде, а в вождении автомобиля в состоянии алкогольного опьянения, что повлекло за собой штраф и лишение прав на три года. Кое-кто из хорошо знавших Кемпа, большинство университетских коллег и все, кто никогда не любил его, посчитали, что ему несказанно повезло. Подобное осуждение, по-видимому, отразилось в отказе колледжа поднять его статус как исследователя до уровня самостоятельного специалиста, когда неожиданно открылась вакансия. Через шесть месяцев после этого пережитого им унижения его назначили на должность хранителя англосаксонских и средневековых древностей Эшмолеана. Теперь он жил в Черуэлл-Лодж, в квартире на первом этаже кирпичного дома на Уотер-Итон-роуд, которая тянулась от начала Виктория-роуд до Каттеслоу-Эстейт. Вынужденный переезд, вызванный необходимостью создать определённые удобства для прикованной к инвалидному креслу жены, произошёл в самое неудачное для жилищного рынка время. Так что его собственность в настоящий момент стоила ровно четверть того, что мог получить за свою его коллега-лектор, тот самый, у которого выскочило из головы имя датского архитектора.

В возрасте сорока лет, то есть пять лет назад, Седрик Даунс женился на Люси, женщине, отличавшейся броской красотой, на одиннадцать лет моложе его, блондинке, блиставшей белой кожей, а также обладавшей завидной фигурой и сексуальностью, что несколько портилось склонностью к неуравновешенности и непредсказуемости поведения, причём встречавшиеся с ней впервые ставили высокую оценку коэффициенту её умственного развития, обычно несколько уменьшавшуюся по мере углубления знакомства. Даунс был специалистом по истории средневековья, состоял членом совета в колледже и жил в дальнем конце Лонсдейл-роуд, в большом особняке с красивым садом, спускавшимся к реке Черуэлл…

В спальне квартиры номер семь Марион Кемп лежала навзничь. Марион Кемп не могла не лежать на спине. Для супругов значительно лучше было бы после катастрофы отказаться от двуспальной кровати и спать раздельно, возможно, даже в разных комнатах, во всяком случае, они могли бы высыпаться. Удивительно, однако, но муж не хотел и слышать об этом, и поначалу ей нравилось — да! — даже льстило, что мужа не оставляет желание каждую ночь лежать подле её бесплодного тела. И даже в эту ночь с четверга на пятницу ненависть, которая так давно разъедала её душу, может быть, немножко утихла…

Как и обещал, он вернулся домой к десяти вечера, много не пил, принёс ей «Овалтайн» и диетическое печенье и совершенно определённо не встречался с этой сучкой, пьяницей, шлюхой, с этой Уильямсихой!

В отличие от Люси Даунс, Марион Кемп при первой встрече не поражала живостью ума. Но те, кто близко знал её (таких становилось всё меньше), всегда чувствовали её проницательность и умение подмечать мелочи. Она внимательно следила за Тео, пока он рассказывал ей о том, что случилось вечером, и почувствовала, как он огорчён и раздосадован. Но, если говорить правду, ей ни капельки не жалко Волверкотского Языка, и вообще, какое ей дело до смерти какой-то старой курицы в брильянтах, откуда-то из Америки. И всё-таки в эти ранние часы пятницы сон никак не шёл к ней, в голову лезли разные вещи, а главное, росло подозрение, что спавший рядом с ней мужчина посматривает уже не только на эту чёртову Уильямсиху…