Уильям Коллинз - Желтая маска

Медицинский допрос прошел легче, чем ожидала Марта Ангризани. Доктор считал чрезвычайно важным, чтобы пациент видел у своей постели знакомые лица. Нанине поэтому довольно было указать, что он хорошо знает ее и что она была его натурщицей в те дни, когда он изучал искусство скульптуры, чтобы немедленно быть признанной в качестве особой помощницы Марты при больном.

Наихудшие опасения врача в отношении пациента вскоре оправдались. Лихорадка охватила его мозг. Без малого шесть недель томился он в жару, на волосок от смерти: то метался с дикой силой горячечных больных, то погружался в безмолвное, недвижное, бессонное изнеможение, бывшее его единственным отдыхом. Наконец, настал блаженный день, когда он впервые насладился сном и когда доктор в первый раз заговорил о будущем с надеждой. Но и теперь целебные сны Фабио были отмечены той же ужасной особенностью, которая и раньше сказывалась в разгар его болезни. Из слабо произносимых, отрывистых фраз, роняемых им, когда он спал, равно как из буйного бреда тех дней, когда его чувства были помрачены, с неизбежностью вытекало одно печальное открытие: его воображение все еще преследовала днем и ночью и час за часом фигура в желтой маске.

По мере того как телесное здоровье графа улучшалось, пользовавшего врача все больше и больше беспокоило состояние его рассудка. Не было никаких признаков настоящего умственного расстройства, но была угнетенность мысли, неизменное, непреодолимое безучастие, питаемое полнейшей верой в реальность видения, которое явилось ему на костюмированном балу, и это внушало доктору глубокие сомнения в успехе его стараний. Он с горестью отмечал, что пациент, хотя и окреп немного, не проявлял никаких желаний, кроме одного. Он настойчиво хотел каждый день видеть Нанину возле своей постели; но как только его заверяли, что требование его непременно будет выполнено, ничто другое уже не заботило его. Даже когда ему предложили, в надежде пробудить в нем хоть что-нибудь похожее на удовольствие, чтобы девушка ежедневно по часу читала ему из его любимых книг, он проявил лишь вялое одобрение. Проходили недели, и сколько с ним ни бились, его нельзя было заставить хотя бы улыбнуться.

Однажды Нанина, по обыкновению, начала читать ему, но очень скоро Марта Ангризани обратила ее внимание на то, что больной впал в дремоту. Она перестала и, вздохнув, грустно глядела на Фабио, который лежал перед нею, изнуренный и бледный, горестный даже во сне, — так печально изменившийся по сравнению с тем, каким он был при их первом знакомстве. Тяжким испытанием было проводить часы у его постели в ужасное время его горячки; но еще более тяжко было глядеть на него теперь и с каждым днем питать все меньшую и меньшую надежду.

В то время как ее взоры и мысли все еще были с состраданием обращены к Фабио, дверь спальни отворилась и вошел доктор, сопровождаемый Андреа д'Арбино, который, будучи участником странного приключения с Желтой маской, особенно интересовался тем, как подвигается выздоровление Фабио.

— Спит, я вижу, и вздыхает во сне, — сказал доктор, подходя к постели. — Главное затруднение с ним, — продолжал он, обращаясь к д'Арбино, — остается все то же. Я испробовал все существующие средства, чтобы вывести его из этого злосчастного уныния; однако за последние две недели он не продвинулся ни на шаг. Нет возможности поколебать его убеждение в реальности того лица, которое он увидел (вернее — считает, что увидел), когда была снята желтая маска. И пока он будет таким недопустимым образом смотреть на это дело, он и останется лежать так, поправляясь, несомненно, телом, но еще хуже помрачаясь умом.

— Бедняга, я полагаю, не в таком состоянии, чтобы с ним можно было пускаться в рассуждения?

— Напротив, как у всех людей, одержимых навязчивой идеей, у него достаточно понимания ко всему, кроме того, в чем он ошибается. Я тщетно спорил с ним целыми часами. К несчастью, он обладает повышенной нервной возбудимостью и живым воображением. А кроме того, я подозреваю, его в детстве воспитали суеверным. По некоторым метафизическим вопросам с ним, вероятно, бесполезно было бы спорить разумными доводами, даже если бы его мозг был вполне здоров. Он по натуре мистик и мечтатель, а с такими людьми наука и логика мало что могут поделать.

— Он только слушает, когда вы убеждаете его, или и отвечает вам?

— У него на все только один ответ, но такой, что на него, к сожалению, особенно трудно возражать. Как только я начинаю доказывать ему его заблуждение, он неизменно требует, чтобы я дал какое-либо разумное объяснение тому, что с ним случилось на костюмированном балу. А между тем ни вы, ни я, хотя мы и верим твердо, что он стал жертвой какого-то гнусного заговора, до сих пор не могли проникнуть в тайну Желтой маски. Здравый смысл говорит нам, что его точка зрения ложная и что мы правы, отстаивая свою; но, если мы неспособны представить ему ясные, осязательные доказательства, а можем только строить теории, видно, что при его теперешнем состоянии каждый раз, когда мы станем увещевать его, мы только больше и больше будем укреплять в нем его заблуждение.

— Если мы до сих пор блуждаем во мраке, — сказал, помолчав, д'Арбино, — то не по недостатку настойчивости с моей стороны. С той минуты как извозчик, отвозивший женщину с бала, дал свои необычайные показания, я неутомимо вел розыски и расспросы. Я предложил вознаграждение в двести скуди тому, кто ее обнаружит. Я сам допросил слуг во дворце, ночного сторожа при Кампо-Санто, просматривал полицейские книги, списки содержателей гостиниц и меблированных комнат, лишь бы напасть на след этой женщины. Все это ничего не дало. Если полное выздоровление моего друга в самом деле зависит от возможности опровергнуть его заблуждение наглядным доказательством, боюсь, у нас мало шансов помочь ему. Что касается меня, то, признаюсь, я исчерпал свою изобретательность.

— Я надеюсь, что мы еще не совсем побеждены, — возразил доктор. — Доказательства, которые нам нужны, могут появиться тогда, когда мы их меньше всего ожидаем. Конечно, это скверный случай, — продолжал он, машинально прижимая пальцами пульс спящего. — Вот он лежит и нуждается только в одном: восстановить естественную гибкость своего ума; а мы стоим у его постели и не знаем, как снять с него груз, его гнетущий. Я повторяю, синьор Андреа: ничто не выведет его из заблуждения, будто он жертва сверхъестественного вмешательства, кроме представления какого-либо разительного фактического доказательства его ошибки. Сейчас он находится в положении человека, от рождения заключенного в темную комнату и отрицающего существование дневного света. Если мы не можем открыть ставни и показать ему небо за ними, нам никогда не привести его к познанию истины.

С этими словами доктор повернулся, чтобы проводить посетителя, и заметил Нанину, которая при его входе отошла от постели и теперь стояла близ двери. Он остановился, взглянул на нее и, добродушно покачав головой, окликнул Марту, которая в эту минуту была занята в смежной комнате.

— Синьора Марта, — сказал доктор, — помнится, вы как-то говорили мне, что ваша миловидная и старательная маленькая помощница живет в вашем доме. Скажите, она много бывает на свежем воздухе?

— Очень мало, синьор доктор! Из дворца она отправляется прямо домой к сестре. Она очень мало бывает на воздухе.

— Я так и думал! Мне сказали об этом ее бледные щеки и опухшие глаза. Так вот, моя дорогая, — обратился доктор к Нанине, — вы славная девушка и, я уверен, исполните то, что я вам скажу. Каждое утро, перед тем как идти сюда, гуляйте на свежем воздухе. Вы слишком молоды для того, чтобы вам можно было сидеть взаперти изо дня в день без правильного моциона. Предпринимайте каждое утро хорошую, большую прогулку, иначе вы попадете в мои руки как пациентка и будете совсем непригодны помогать здесь… Теперь, синьор Андреа, я к вашим услугам… Помните же, детка: прогулка каждый день на открытом воздухе, за городом, а не то заболеете, я в этом уверен!

Нанина обещала, но она говорила рассеянно и, казалось, почти не замечала приветливой простоты в обращении доктора. Все ее мысли были поглощены тем, что он сказал у постели Фабио. Она не проронила ни слова из разговора о пациенте и о том, от каких условий зависело его выздоровление. «О, если бы только удалось найти это доказательство, которое может его исцелить!» — думала она, тихонько возвращаясь к постели, когда комната опустела.

Придя в тот день домой, она застала ожидавшее ее письмо и была немало удивлена, увидев, что оно написано не кем иным, как маэстро-скульптором Лукой Ломи. Письмо было очень кратко и лишь уведомляло ее о том, что он только что возвратился в Пизу и хотел бы знать, может ли она позировать ему для нового бюста — по заказу богатого иностранца в Неаполе.

Нанина немного поколебалась, отвечать ли на это послание более трудным для нее способом, то есть письменно, или более легким — лично; потом она решила пойти в студию и сообщить маэстро, что никак не может служить ему натурщицей, по крайней мере в ближайшее время. Она должна была бы потратить долгий час на то, чтобы изложить это подобающим образом на бумаге, но всего лишь несколько минут, чтобы высказать то же самое своими устами. Итак, она снова надела мантилью и отправилась в студию.