Франк Хеллер - Доктор Z

Господин Рейнбюрх отшатнулся. На пороге, у которого слуга тщетно старался задержать входивших, показалась фру Рейсбрук и человек, которого он знал по внешнему виду, — комиссар Хроот из тайной полиции в Амстердаме.

— Ведь кто угодно может ожидать аудиенции у министра? Не так ли? — сказал доктор, закрывая двери. — Фру Рейсбрук вы, ваше превосходительство, уже знаете. Комиссар Хроот — мой старый приятель, он обещал мне помочь в этом деле, если понадобится. Что вы предпочтете, ваше превосходительство: выдать заграничный паспорт молодому Донкебеку и освободить Герарда Рейсбрука или самому сесть за решетку?

Было почти жутко смотреть на лицо министра юстиции. Его маска корректного чиновника боролась с бешенством и безысходным отчаянием такой силы, что они грозили задушить его.

— Помните, — сказал доктор, — что специалист из Лондона не может приехать раньше понедельника, а ключ мне известен.

Министр юстиции наклонил голову.

— Я принимаю ваши условия, вы, вы…

— Проклятый знахарь, — докончил доктор Циммертюр с сияющей улыбкой. — Прекрасно. Осмелюсь попросить ваше превосходительство сейчас же написать нужную бумагу. Диктофон мы, конечно, можем теперь остановить. Что касается пластинки, то я советую соблюдать всяческую осторожность…

Взгляд, брошенный Рейнбюрхом, его черными как каменный уголь глазами, заставил доктора замолчать. Он надавил кнопку диктофона и вежливо уступил министру место у письменного стола.

— Но почему же, — спросил молодой Схелтема неделю спустя, — вы оставили его на министерском посту? Почему вы не произвели чистку?

— Я процитировал Гамлета ему, а теперь процитирую вам. Мне совсем не улыбалось разыгрывать Фортинбраса и производить чистку. Разве вы не читали послеобеденных телеграмм? «Министерство шатается!» В парламентских государствах никогда не приходится долго ждать появления Фортинбраса. В этом величайшее счастье парламентаризма. Выпьем за него!

«Наконец-то интересный пациент», — подумал доктор Циммертюр, когда распахнулась дверь. Вошедший был молод, настолько молод, что, несомненно, был самым молодым пациентом, который когда-либо обращался к доктору. Пожалуй, лет девятнадцати, вероятнее, — только восемнадцати. Высокий, стройный, хорошо сложенный; судя по всему — спортсмен. И если что-либо в наружности этого молодого человека могло навести на мысль, что он нуждается в помощи доктора, так это его глаза. Они светились умом, но, пожалуй, светились слишком ярко!

Вот что успел подумать доктор, пока молодой человек с любопытством осматривался в кабинете и с таким же любопытством, но вместе с тем с определенным чувством разочарования смотрел на самого доктора. Доктор не мог удержаться от улыбки — той улыбки, которая придавала ему сходство с добродушной луной на оберландовских картинах маленьких провинциальных городов.

— Вы представляли себе меня другим? — приветливо спросил он.

Молодой человек покраснел.

— Кто-то…

— Кто-то говорил вам обо мне, — докончил доктор. — Но он забыл вам сказать, каков я с виду. Будьте спокойны, есть много толстых отцов исповедников. А духовный отец — это, строго говоря, то же, что и я.

По лицу молодого человека промелькнула улыбка. Доктор жестом попросил его сесть.

— В чем же вы хотите покаяться?

Молодой человек задумался на минуту, как бы стараясь подыскать нужное слово, а затем горячо заговорил:

— Видите ли, мне кто-то говорил о вас, доктор. Я не знаю, может быть, вы сочтете меня дураком и выгоните, — но тут все дело в сне. Сон, сон, который повторяется не каждую ночь, но самое меньшее раз в неделю и от которого я никак не могу отделаться.

Он вдруг замолчал.

Казалось, доктор вдруг помолодел на двадцать лет. Он напоминал симпатичного старшего товарища.

— Все один и тот же сон? — спросил он. — Что ж, он жуткий, что ли?

Молодой человек — несмотря на свой возраст, он был уже сложившимся мужчиной, а не мальчиком — в знак отрицания энергично потряс своей красивой головой.

— Нет, это не кошмар, — воскликнул он. — Кошмар можно объяснить самому! Нет, это и не неприятный сон, по крайней мере до того момента, когда он приближается к концу; нет, даже и тогда он не неприятен! Но вот только он постоянно преследует меня… Лучше, однако, я расскажу его вам. Можете смеяться надо мной сколько угодно.

Доктор ждал продолжения, не стараясь успокоить его. И юноша заговорил снова пылким голосом, с каким-то отсутствующим взором слишком ясных глаз.

— Он начинается по-разному, но почти всегда в маленьком кабинете нашего дома. Я стою там с кем-то, кто не хочет показывать своего лица, — с какой-то женщиной. Вдруг мы оттуда исчезаем, потом поднимаемся вместе по винтовой лестнице, я поддерживаю ее, она прижимается ко мне. Но понимаете ли, я все время не могу разглядеть ее лица, хотя почему-то чувствую, что знаю его. И внезапно я оказываюсь один, надо мной сияют звезды, женщины уже нет, и вместо нее рядом со мною появляется лицо — белое лицо, светящееся в темноте, но его я никак не могу разглядеть. Я поднимаю руку и что-то кидаю, и тогда — тогда лицо как будто разламывается на куски — нет, не разламывается, а расплывается, как какая-то туманность. И в этот момент меня охватывает самое странное чувство — смесь жесточайшего ужаса и неописуемого чувства удовлетворенности. Я дрожу всем телом — и просыпаюсь. Но в течение всего следующего дня… — Он умолк. В его отсутствующем взгляде сверкал все тот же слишком яркий блеск, как будто он старался что-то уловить в недосягаемой дали.

— Вот и все, — проговорил он. — Но я не могу не думать об этом сне, не думать о том, кого это я веду вверх по лестнице и что это за лицо, которое расплывается на моих глазах. Это становится тем, что называют навязчивой идеей — так, кажется? Если вы, опытный в таких вещах, сможете объяснить мне, что это за сон, то…

Он снова замолчал, по-видимому, опасаясь, что его слова будут встречены смехом. Но доктор имел крайне серьезный вид. Прежде чем ответить, он подумал, а затем сказал:

— Читали ли вы что-нибудь из области моей науки — психоанализа?

— Нет! — Ответ раздался немедленно, без всяких колебаний. — Позвольте вас спросить, а почему вы это спрашиваете?

Доктор, казалось, не слышал его вопроса.

— Вы любите читать? — продолжал доктор.

— Да, но почему…

— Что вы читаете?

— Все, что попадется, но всегда классические произведения — Сервантеса, Данте, Шекспира.

— Вы музыкальны, да?

— Я играю на рояле, но только Бетховена.

— Так я и думал, — кивнув головой, сказал доктор.

— Вы так думали? Почему? — В его все еще несколько резком голосе послышалась некоторая запальчивость.

— Потому что, — приветливо ответил доктор, — вы имеете вид молодого идеалиста. Не обижайтесь на меня; я знаю, что современная молодежь, конечно, не любит этого слова.

Голубые глаза на загорелом лице юноши вспыхнули.

— Да, я идеалист! Я восхищаюсь всем великим, прекрасным и истинным! Моя мать внушила мне это. Да, доктор, она моя путеводная звезда!

Доктор одобрительно кивнул головой.

— Вы ничего не имеете против того, чтобы рассказать поподробнее о себе? — спросил он.

Юноша начал рассказывать о себе, о своем доме, об отце — ничего особенного, — но зато много говорил о матери. Доктор поощрительно кивал головой. Но когда его посетитель назвал свою фамилию, он сначала не поверил своим ушам. Нет, верно. У него сидел Аллан Фиц-Рой, сын Джеймса Фиц-Роя, пресловутый почтовый ящик — «почтовый ящик 526, Амстердам». Он постарался насколько мог скрыть свое удивление, и хотя инстинктивно чувствовал большую симпатию к молодому человеку, но его фразы непроизвольно стали чуть-чуть суше. Наконец пациент встал.

— Но чем же вы это объясняете, доктор? И что вы мне посоветуете?

Доктор пожал плечами.

— Я подумаю еще о вашем случае, — ответил он. — Может быть, вы зайдете ко мне еще раз завтра или послезавтра?

Молодой Фиц-Рой сказал «да» со смешанным чувством удивления, разочарования и — не ошибся ли доктор? — недоверия. Недоверия? Ах да, — почтовый ящик 526, почтовый ящик 526! «Не беспокойтесь о гонораре! — хотел было прибавить доктор, — приходите ко мне, как добрый знакомый!» Но подумав, он проводил своего молодого пациента до двери, не проронив ни одного слова.

На другой день часов около пяти вечера доктор сидел в погребке Белдемакера со своим старым приятелем полицейским комиссаром Хроотом, с которым он недавно расследовал дело о покушении на гранильную фабрику бриллиантов Фишера. Доктор, как бы между прочим, задал вопрос: