Жорж Сименон - Бургомистр города Верне

Он еще не успел вставить ее в янтарный мундштук, как в коридоре задребезжал звонок.

Звонил он очень громко. Коридор был широкий, выложен плитами, лестничная клетка просторная, и звуки, отражаясь от стен, становились особенно резки по вечерам или когда хозяева никого не ждали.

Действительно, звонок оказался настолько неожиданным, что служанка Мария на мгновение замешкалась, уставившись на хозяина: она не знала, как он прикажет ей поступить. Когда она открыла входную дверь, из коридора донеслось шушуканье. Мария вернулась, удивленно и беспокойно доложила:

— Это маленький Клаас.

Одного этого непредвиденного визита оказалось достаточно, чтобы лицо г-жи Терлинк выразило всю гамму чувств человека, застигнутого катастрофой. Она испуганно всматривалась в мужа, в Марию, и глаза ее, созданные для того, чтобы плакать, выражали отчаяние.

— Где он?

— Я оставила его в коридоре.

Мария даже не зажгла лампу. Терлинк застал Жефа Клааса в темноте: тот стоял у стены, держа шляпу в руке.

— Что тебе?

— Мне надо поговорить с вами, баас.

Все это не лезло ни в какие ворота: Жеф Клаас, всего несколько месяцев назад поступивший служащим на сигарную фабрику, не должен был приходить к хозяину. Если хотел сказать что-то важное, мог сделать это днем, в кабинете патрона.

Однако Терлинк открыл дверь, находившуюся прямо напротив столовой, щелкнул выключателем, вошел в кабинет и нетерпеливо обернулся:

— Ну? Входи же.

В этой комнате не топили по целым дням, но Терлинк, войдя в нее, зажег газовый обогреватель, установленный позади его кресла и обжигавший ему спину.

Усевшись сам, но оставив молодого человека стоять, он заметил, какие у того лихорадочные глаза и как нервно теребят его пальцы края шляпы.

— Что тебе нужно?

Посетитель был настолько взволнован, что ему никак не удавалось заговорить и он озирался по сторонам, словно намереваясь убежать.

Вместо того чтобы подбодрить молодого человека, глыбообразный Терлинк глядел на него через сигарный дым, но не так, как смотрят на себе подобного, а так, Словно перед ним было нечто неодушевленное — стена «или дождь.

— Понимаете, баас…

Молодой человек знал, что слезы ничему не помогут. Напротив. Поэтому он сдерживался. Открывал рот, закрывал, поправлял воротничок, который его душил.

— Я пришел…

Он был худ, как тот единственный из куриного выводка рахитичный цыпленок, которого по таинственным причинам остальные отгоняют ударами клюва. Он был во всем черном, в стоячем воротничке, накрахмаленных манжетах и ботинках с лакированными носами.

— Я должен у вас попросить…

Наконец нарыв прорвался:

— Мне совершенно необходима тысяча франков… Я не осмелился попросить об этом на работе… Удержите ее из моего жалованья.

От сигары, очень черной сигары с исключительно белым пеплом, который Терлинк, удовлетворенно его разглядывая, старался не стряхивать как можно дольше, медленно-медленно струился дымок.

— Когда тебе в последний раз давали аванс?

— Два месяца назад. У меня болела мать.

— Она что, снова заболела?

— Нет, баас.

Проситель затряс головой. В этом кабинете, постепенно затопляемом теплом газовой печи, он чувствовал себя более затерянным, чем в незнакомом городе или в пустыне.

— Если вы не ссудите мне тысячу франков, я покончу особой.

— Вот как? — равнодушно отозвался Терлинк, подняв голову. — Ты действительно это сделаешь?

— Придется… Клянусь вам, баас, мне совершенно необходимы эти деньги.

— Да у тебя хоть револьвер-то есть?

Мальчишка, не удержавшись, ощупал свой карман и с непроизвольной гордостью объявил:

— Есть.

— Я совсем забыл, что отец у тебя был фельдфебелем.

Снова настало молчание, в маленьких дырочках обогревателя слышнее зашипел газ, веселей заплясало голубое пламя.

— Послушайте, баас, если вы настаиваете, я скажу вам все, одному вам, но прошу держать мои слова в тайне…

Отполированный временем письменный стол из некрашеного дерева был обит темно-зеленым сафьяном, на котором выстроились чернильницы, ручки и пресспапье из толстого стекла с изображением храма Богоматери Лурдской.

Справа от Терлинка, в пределах досягаемости его руки, находился наглухо вмурованный в стену черный сейф.

— Слушаю.

— Так вот, я сделал ребенка одной девушке. Я женюсь на ней. Клянусь, что в свое время женюсь на ней, но сейчас это невозможно.

Ни один мускул на лице Терлинка не дрогнул, и глаза его по-прежнему смотрели на молодого человека, как на стену.

— Мы должны что-то предпринять… Вы понимаете, что я имею в виду? Я нашел в Ньивпорте женщину, которая согласна за две тысячи франков, половину вперед…

Он задыхался в ожидании ответа — если уж не слова, то хотя бы жеста, но вместо этого услышал лишь банальный, даже не насмешливый вопрос:

— Сколько тебе лет?

— Девятнадцать, баас… Мне еще предстоит отбыть военную службу. Уверен, что после я сумею завоевать определенное положение и смогу…

По тротуару кто-то прошел, и Жеф Клаас непроизвольно повернулся к окну, смущенный мыслью о том, что его могут увидеть с улицы в позе просителя. Разве нельзя угадать даже издали, о чем он говорит?

— Если бы я мог жениться на ней сейчас, я не поколебался бы. Но это совершенно невозможно: ее отец выставит меня за дверь. Он уже давно запретил нам встречаться.

— Кто она?

Ответа не последовало. Мальчишка колебался. Ему было жарко. Щеки у него пылали. Молчание Терлинка казалось еще более повелительным, чем его речь.

В конце концов Жеф, склонив голову, пролепетал:

— Лина ван Хамме.

— Дочь Леонарда?

— Умоляю вас, баас… Я знаю, вы человек добрый…

— Никогда им не был.

— Я знаю, вы все понимаете и…

— Ничего я не понимаю.

Возможно ли? Нет, он, наверно, просто шутит. Жеф поднял голову, пытаясь прочесть ответ на лице хозяина.

— Если я уйду отсюда без денег, я покончу с собой. Вы мне не верите?

У меня в кармане заряженный револьвер. Я не желаю, чтобы Лина была опозорена.

— Самое разумное было оставить ее в покое.

Терлинк был так же спокоен, как в ратуше, когда выкладывал г-ну Кемпенару, что он о нем думает.

— Баас, я готов на колени встать…

— Это тебе не поможет — только будешь дураком выглядеть.

— Но вы же не откажете в моей просьбе! Что для вас тысяча франков?

— Тысяча всегда тысяча.

— А для меня это вся жизнь, честь, счастье Лины. Не верю, что человек…

— Придется поверить.

— Баас!

— Что?

Терлинк отчетливо различил в глазах молодого человека, страшную угрозу, ненависть до головокружения.

— Что, на сейф поглядываешь? Говоришь себе, что мог бы убить меня и забрать, что там лежит — многие тысячи франков, на которые можно нанять сколько хочешь акушерок?

Он огорченно вздохнул: пепел сигары осыпался, и бургомистру пришлось отряхнуть лацкан пиджака.

— Это пройдет, Жеф, ты молод.

И встал.

— Значит, отказываете?

— Отказываю.

— Почему?

— Потому что каждый обязан нести ответственность за свои поступки. Не я предавался восторгам с барышней ван Хамме, верно?

Бургомистр шагнул вперед, и Жеф попятился.

— Я давным-давно запретил беспокоить меня дома.

Собеседник Терлинка выбрался в прохладу коридора. Бургомистр щелкнул выключателем, распахнул дверь:

— До свиданья!

И дверь, выходящая на безлюдную площадь, по которой гулко разнеслись шаги Жефа Клааса, захлопнулась.

Йорису даже не пришло в голову рассказать жене, зачем приходил Жеф, а та и подавно не подумала спросить об этом. Склонившись над шитьем, она ограничилась тем, что украдкой посматривала на мужа, и с лица ее не сходило вечное выражение тревоги и уныния.

Эта женщина проплакала всю жизнь и должна была плакать до конца своих дней. Мария, надев передник в мелкую клетку, убирала со стола остатки посуды.

— Готова? — спросил Терлинк.

— Готова, баас.

Он вышел на кухню и взял эмалированный поднос с куропаткой. Держа дичь поближе к огню, он разрезал ее на мелкие кусочки и накрошил в подливу хлеба, как это делают, приготовляя корм собаке.

Потом он поднялся на третий этаж, прошел по довольно длинному коридору между мансардными комнатами. Чем дальше Терлинк углублялся в него, тем тише он вел себя, стараясь идти на цыпочках, и наконец открыл окошечко, проделанное в одной из дверей.

Тотчас же оборвался напев, или, скорее, речитатив, выводимый женским голосом. По ту сторону окошечка царила ночная темнота. Лишь с трудом там можно было различить чье-то тело, свернувшееся на постели.

— Это я, Эмилия, — кротко произнес Терлинк.

Молчание. Но бургомистр видел вперившиеся в него, словно из лесной мглы, глаза.

— Ты умница, правда? Ты большая умница? Сегодня я принес тебе куропатку.

Он выжидал, подобно укротителю, выжидающему, прежде чем войти в клетку, пока хищник полностью не успокоился.