Грант Аллен - Дело врача

— Обычно, — рискнул я вставить словечко, — когда хорошенькая девушка заявляет, будто не собирается выходить замуж, такие заявления скоропалительны. Это всего лишь означает…

— О да, я знаю. Каждая девушка произносит подобные фразы; это же обязательный атрибут общепризнанного образа Целомудренной Девы! Но у Хильды все по-другому. И она твердо намерена так и поступить!

— Вы правы, — ответил я. — На Хильду это похоже. Но я знаю по меньшей мере одного человека…

Да, вы угадали: я был восхищен и очарован… Но миссис Моллет покачала головой и улыбнулась:

— И не старайтесь, доктор Камберледж! Ничего не получится. Хильда замуж не выйдет никогда. Точнее, не раньше, чем она достигнет некой таинственной цели, которую, кажется, преследует, хотя не открывает ее никому, даже мне. Правда, кое о чем я сумела догадаться!

— И что же это?

— О, ключа к загадке я не нашла, я же не Эдип[6]. Я только установила, что загадка существует. Что бы то ни было, жизнь Хильды скована этой тайной. Я уверена, что она стала медсестрой именно для того, чтобы исполнить свой замысел. Частью его изначально было поступление на службу в клинику Св. Натаниэля. Она постоянно тормошила нас, чтобы мы рекомендовали ее доктору Себастьяну; ваша встреча у моего брата Хьюго была устроена специально, она просила, чтобы ее посадили рядом с вами, и намеревалась уговорить вас замолвить за нее словечко перед профессором. Она прямо умирала от желания попасть туда.

«Как странно… — подумалось мне. — Да что поделаешь! Женщины непостижимы!»

— Характер Хильды — это квинтэссенция женского начала, — словно угадав мои мысли, со вздохом сказала миссис Моллет. — Даже я, будучи знакома с нею уже столько лет, не претендую на понимание ее души…

Несколько месяцев спустя Себастьян приступил к чрезвычайно важным исследованиям нового обезболивающего средства. План исследований был великолепно продуман и обещал такие открытия!.. Все сотрудники Ната (как мы фамильярно, любя, прозвали клинику Св. Натаниэля) в течение целых двенадцати месяцев с горячим нетерпением ожидали появления чудо-препарата.

Первый намек на эту плодотворную идею возник у профессора по чистой случайности. Его друг, заместитель прозектора[7] Зоологического общества, составил микстуру для заболевшего енота в Лондонском зоопарке и каким-то образом умудрился нарушить рецептуру. Возможно, в бутылке для этого снадобья остались капли какого-то постороннего вещества. (Я намеренно воздерживаюсь от перечисления ингредиентов, поскольку все они без труда могут быть получены по отдельности в любой химической лаборатории, но в смеси образуют один из наиболее опасных органических ядов, применение которого почти невозможно обнаружить. Я не желаю играть на руку особам с преступными замыслами.) Состав, так непреднамеренно созданный заместителем прозектора, подействовал на енота самым неожиданным образом: животное заснуло — проспало тридцать шесть часов подряд. Все попытки разбудить его, дергая за хвост или пощипывая шерсть, закончились неудачей. Подобного эффекта не оказывал ни один из известных наркотиков; поэтому Себастьяна попросили приехать и взглянуть на спящую зверушку. Он предложил воспользоваться случаем и, пока «пациент» спит под воздействием препарата, произвести операцию по удалению некоего новообразования, которое, по-видимому, и было причиной болезни енота. Вызвали хирурга, опухоль была обнаружена и удалена, но енот, к всеобщему удивлению, мирно проспал на своей соломенной подстилке еще пять часов после этого. По истечении этого срока енот проснулся, потянулся, как ни в чем не бывало, и хотя он, конечно, был еще слаб от потери крови, немедленно продемонстрировал прямо-таки царский голод. Он слопал всю кукурузу, предложенную ему на завтрак, и тем не менее выразил желание получить добавки самым недвусмысленным образом.

Себастьян возликовал. Он не сомневался, что открыл анестезирующее средство, способное превзойти хлороформ — с более длительным периодом действия и притом намного менее вредоносное по своему влиянию на организм в целом. Новинке требовалось название, и он окрестил его «летодин». Ни одно из существующих снадобий не производило настолько сильного обезболивающего эффекта.

Несколько недель в Нате только и разговоров было, что о летодине. Пациенты выздоравливали, пациенты умирали; но и жизнь их, и смерть были чепухой по сравнению с летодином, способным произвести переворот не только в хирургии, но и в медицине в целом! Торная дорога сквозь лес болезней, без опаски для врача и без боли для больного! Летодин побеждал. На какое-то время все мы были опьянены летодином.

Наблюдения Себастьяна за новым лекарством заняли несколько месяцев. Начав с енота, он продолжил на несчастных козлах отпущения физиологии, домашних кроликах. Впрочем, в данном случае никакие болезненные эксперименты не планировались. Профессор испытал препарат на полутора десятках молодых и здоровых животных и получил очень странный результат: они мирно засыпали — и больше не просыпались. Это привело Себастьяна в замешательство. Он поставил эксперимент с другим енотом, введя ему меньшую дозу; подопытный заснул, проспал пятнадцать часов без задних ног, после чего пробудился целехонький. Себастьян снова взялся за кроликов, постоянно уменьшая дозы, но все без толку: кролики единодушно умирали, пока доза не стала столь малой, что они просто больше не засыпали от нее. Очевидно, племя кроликов не знало золотой середины: летодин либо убивал их, либо не действовал вовсе. То же самое случилось с овцами. Новый препарат убивал — или оказывался бесполезен.

Я не стану докучать вам всеми подробностями дальнейших исследований Себастьяна; любознательные могут найти их развернутое обсуждение в томе 237 «Философских трудов». (См. также «Отчеты Медицинской академии Франции»: том 49, стр. 72 и далее.) Я же ограничусь здесь только той частью истории, которая непосредственно касается Хильды Уайд. Однажды утром, когда профессор особенно досадовал на противоречивость результатов, она сказала ему:

— На вашем месте я бы попробовала поработать с ястребом. Осмелюсь предположить, что ястребы выживут.

— С чего бы это? — скептически фыркнул Себастьян. Однако он так уверовал в прозорливость сестры Уайд, что приобрел пару ястребов и испытал свой метод на них. Обе птицы получили значительные дозы, впали в полное бесчувствие на несколько часов и пробудились бодрыми и довольными.

— Я уловил ваш принцип, — отреагировал на это профессор. — Результат зависит от диеты. Плотоядные звери и птицы могут употреблять летодин без фатальных последствий, растительноядные не могут оправиться от него и умирают. Следовательно, человек, будучи всеядным, в большей или меньшей степени будет способен выдержать его.

Хильда Уайд улыбнулась, как сфинкс.

— Не совсем так, насколько я могу судить, — ответила она. — Летодин непременно погубит кошку, во всяком случае, домашнюю кошку. Но хорька он не убьет. Однако и то и другое существо — плотоядные.

— Эта молодая особа знает слишком много! — тихо сказал мне Себастьян, следя взглядом за тем, как она бесшумно скользила по длинному белому коридору. — Нам придется осадить ее, Камберледж… Но я готов прозакладывать свою голову, что она все-таки окажется права. И что за черт ворожит ей, хотел бы я знать!

— Интуиция, — отозвался я.

— Я бы сказал: умозаключение, — возразил он, выпятив нижнюю губу в гримасе сомнения. — Так называемая женская интуиция, или чутье, фактически является попросту быстрым и полуосознанным умозаключением.

Однако идея настолько захватила его и научное рвение так горячо побуждало его действовать, что я должен с прискорбием признаться, что он ввел большую дозу летодина одновременно двум персидским кошкам, холеным любимицам нашей сестры-хозяйки, которые облюбовали ее комнату для отдыха и доставляли большое удовольствие выздоравливающим. Эта парочка восточных красавиц, чрезвычайно ленивых султанш, истинное сокровище кошачьего сераля, обожала валяться на солнечном подоконнике или сворачиваться клубочком на коврике у камина и проводить свою жизнь в подлинной праздности.

Как ни странно, предсказание Хильды сбылось. Зулейка уютно устроилась в кресле-качалке профессора и крепко заснула, чтобы никогда не проснуться; Роксана же встретила свою судьбу на любимой тигровой шкуре, свернувшись калачиком, и перешла из мира снов, сама того не сознавая, в мир небытия.

Себастьян отметил этот факт со спокойным удовлетворением, и его проницательные глаза заблестели. Разгневанной сестре-хозяйке он впоследствии объяснил, жестко и отчетливо, что ее любимицы «навеки занесены на скрижали науки как мирно почившие ради прогресса физиологии мученики».