Колин Декстер - Загадка третьей мили

— Ради всего святого! — закричал он, обернувшись к офицеру, что стоял позади него. Помогите! Помогите же мне! Я уже почти... — и, собрав остатки сил, он дернул крышку в последний раз. Руки с разбухшими от напряжения венами покрылись потом. — Вы что, не видите, черт бы вас побрал?! Вы что... — Голос его сорвался от отчаяния, и, обессиленный, он рухнул на песок, сломленный сознанием неудачи.

— Бросьте это, капрал! Отойдите! Я вам приказываю!

Гилберт отполз в сторону. Он вытер лицо и вдруг сквозь слезы заметил застывшее, ледяное выражение глаз того офицера — в них сквозило малодушие.

Теперь мало что сохранилось в памяти Гилберта, единственное, что он запомнил на всю жизнь, так это вопль того заживо сгоревшего парня. И только значительно позднее ему пришла в голову мысль, будто он узнал этот голос, но проверить это было нельзя — ведь он так и не увидел лица того солдата.

Как ему рассказали потом, вскоре он был подобран армейским грузовиком, и уже следующее воспоминание, которое сохранила его память, было о том, как он лежит в госпитале на белоснежных простынях, укрытый сверху красным одеялом. Лишь две недели спустя ему сказали, что его брат Джон, танкист-водитель из восьмой бронетанковой бригады, погиб в тот же день во время второй атаки.

Тогда Альберт Гилберт почти не сомневался, что в том танке был его брат. И все же даже теперь он не мог сказать точно, действительно ли это был он. Ему было ясно только одно, что никогда из его памяти не сотрется имя того офицера, лейтенанта, который однажды на рассвете во время битвы в пустыне у подножия гор в Тель-Агагире хотел проявить мужество, но так и не смог найти его в себе. Он носил имя Брауни-Смит, довольно занятное имя, с буквой «и». И дефисом посередине. Имя, которое с тех самых пор никогда больше не встречалось Гилберту, точнее, не встречалось до самого недавнего времени.

Да, до самого недавнего времени.

— Так или иначе, он все равно прошел бы первым, — произнес председатель комиссии.

Он окинул взглядом всех ее членов. Все, как один, не колеблясь, проставили плюсы возле букв «альфа» и «бета», кроме преподавателя по истории Древней Греции, который был настроен против — у него стояла плохонькая «бета» с двумя минусами и через дефис — «дельта». Он явно не относил данного претендента на степень бакалавра к разряду выдающихся умов.

— Ну, так как же, джентльмены? Я думаю, он все же заслуживает того, чтобы мы направили его на устный экзамен, не правда ли?

Пятеро из шести человек, сидящих за огромным столом, заваленном бумагами, ведомостями и зачетными книжками, единодушно проголосовали «за».

— Вы не согласны? — обратился председатель к шестому члену экзаменационной комиссии.

— Нет, не согласен, господин председатель. Он не заслуживает того, чтобы сдавать устный экзамен, у него нет для этого никаких оснований. — Он положил перед собой листок с записями. — Он совершенно однозначно продемонстрировал мне, что, кроме истории Афин пятого века, практически больше ничего не знает. Весьма сожалею. Если он всерьез претендовал на первое место, то ему следовало бы подготовиться лучше.

Он снова переложил свои бумаги. Лицо преподавателя, которое, видимо, уже с рождения носило печать высокомерия, приобрело в эту минуту еще более высокомерное и недовольное выражение. Всем присутствующим было известно, что во всем университете только он один умел поставить плохую оценку с видом великого одолжения. Более того, он всегда отстаивал свою точку зрения с невероятным ожесточением и непреложным сознанием собственной правоты.

— Всем нам, в общем-то, хорошо известно, — вмешался один из членов комиссии, что мы не можем иногда составить точного представления о знаниях студента, не так ли? Я имею в виду также и саму постановку вопросов, которые мы задаем, особенно это касается истории Древней Греции.

— Вопросы задавал я, с некоторой запальчивостью воскликнул его оппонент. — Они были предельно точными.

Председатель устало посмотрел на присутствующих.

— Джентльмены, у всех нас был сегодня долгий, трудный день, и мы уже близки к тому, чтобы завершить нашу работу. Давайте же...

— Разумеется, он вполне заслуживает того, чтобы выдвинуть его на устный экзамен, тут даже не о чем спорить, — спокойным авторитетным голосом произнес один из присутствующих. — Я рецензировал его курсовую работу по логике и могу сказать, что отдельные места были просто блестящими.

— Не могу с вами не согласиться, — поддержал его председатель. — Мы, конечно, целиком и полностью доверяем той оценке, которую вы дали его курсовой работе по истории доктор Брауни-Смит, но...

— Вы председатель — вам решать.

— Да, вы совершенно правы. Я председатель, и поэтому наш претендент на степень бакалавра будет сдавать устный экзамен!

Дело неожиданно приняло несколько неприятный оборот, и преподаватель логики тут же попытался как-то сгладить неловкость ситуации.

— Может быть, доктор Брауни-Смит сам согласится принять устный экзамен у нашего претендента?

Брауни-Смит отрицательно покачал головой. Он чувствовал как ноет у него затылок.

— Нет! Я отношусь к нему с предубеждением. Кроме того, мне вполне хватило всей этой суеты с аттестацией, больше я ничего не собираюсь на себя брать.

Председателю тоже хотелось закончить собрание на более доброжелательной ноте, поэтому он продолжил:

— Может быть, тогда мы попросим мистера Эндрюса? Как вы считаете, ему можно это поручить?

Брауни-Смит пожал плечами:

— Ничего не имею против. Приятный молодой человек. Вполне подходящая кандидатура.

Председатель склонился над листом бумаги и записал: «Устный экзамен будет принимать м-р Эндрюс (Лонсдейл), 18 июля». Остальные тем временем начали складывать свои бумаги.

— Ну что ж, огромное вам спасибо, джентльмены. И, прежде чем мы завершим сегодня нашу работу, я думаю, мы должны еще назначить дату нашего последнего в этом учебном году заседания. Я почти уверен, что его следует назначить на среду, двадцать третьего, или же на четверг, двадцать четвертого числа.

Брауни-Смит оказался единственным членом комиссии, кто не вынул свою записную книжку. После минутного обсуждения собрание было назначено на 10 часов утра в среду, двадцать третьего, но Брауни-Смит, казалось, остался совершенно безучастным к этой информации.

Председатель не мог не заметить этого.

— А вас, доктор Брауни-Смит, устраивает назначенная дата?

— Я как раз хотел сказать, господин председатель, что, скорее всего, вряд ли смогу присоединиться к вам на последнем заседании. Разумеется, я очень хотел бы присутствовать, но мне просто необходимо быть... Одним словом, меня, вероятнее всего, не будет в это время в Оксфорде.

Председатель кивнул в ответ на это невнятное и сбивчивое объяснение.

— Ну, что ж, мы постараемся справиться без вас. Во всяком случае, все равно разрешите мне поблагодарить вас за ту помощь, которую вы, как всегда...

Он захлопнул толстый черный фолиант, что лежал перед ним на столе, и посмотрел на часы — было без двадцати пяти девять. Не удивительно, что под вечер у него стало накапливаться раздражение.

Шесть членов комиссии договорились пойти вместе в «Королевский герб» на Броуд-Стрит, чтобы восстановить свои силы. Что же касается седьмого, а именно доктора Брауни-Смита, то он попросил извинить его за то, что теперь должен уйти. Он вышел из экзаменационного корпуса, медленно прошел по Хай-Стрит и вошел в Лонсдейл-колледж через заднюю дверь, на которой висела табличка: «Только для преподавателей». Пройдя к себе, он принял шесть таблеток парацетамола и, не раздеваясь, улегся на кровать. В течение следующего часа его мысли бесконтрольно витали где-то далеко. Потом он уснул.

Утром следующего дня, в четверг, 10 июля, он получил письмо. Очень странное, интригующее письмо.

Член конгресса, магистр искусств, доктор философии Оливер Максимилиан Александр Брауни-Смит (с буквой «и» и дефисом) за всю свою жизнь — а ему стукнуло уже шестьдесят семь лет — так никогда и не смог привыкнуть к своему нелепому и страшно тяжеловесному имени. В школе его дразнили Омаром. Это прозвище было аббревиатурой, составленной из трех начальных и одной последней буквы его тройного имени. Теперь же, всего за год до конца его пребывания на должности в университете, выяснилось, что студенты наградили его прозвищем «Малярия», которое было еще хуже.