Жорж Сименон - Мегрэ и Долговязая

— А у вас есть основания думать, что она здесь?

— Это вам кажется ненормальным?

— Она сидит в зале ожидания.

— Вы собираетесь продержать ее там всю ночь?

— Пускай сидит, если хочет. Она свободна.

На этот раз Гийом Серр посмотрел на него с ненавистью.

— Мне не хотелось бы заниматься тем, чем занимаетесь вы.

— А я бы не хотел быть на вашем месте.

Они молча посмотрели друг на друга, и ни один не опустил глаза.

— Вы убили свою вторую жену, Серр, как, вероятно, убили и первую.

Тот и бровью не повел.

— Вы признаетесь в этом.

На губах зубного врача мелькнула презрительная улыбка, он откинулся на спинку стула и скрестил ноги.

Слышно было, как в соседней комнате официант из пивной «У дофины» ставит на письменный стол тарелки и рюмки.

— Я съел бы что-нибудь.

— Может, хотите снять пиджак?

— Нет.

Он принялся медленно жевать свой сандвич, в то время как Мегрэ налил ему стакан воды из-под крана.

Стекла окон постепенно темнели, пейзаж за ними таял, и вместо него появились светящиеся точки, казавшиеся такими же далекими, как звезды.

Комиссару пришлось послать за табаком. В одиннадцать часов зубной врач уже курил свою последнюю сигару, и воздух становился все тяжелее. Два раза комиссар выходил размяться и видел двух женщин, сидевших в приемной. Когда он во второй раз проходил мимо них, они уже сдвинули стулья и болтали, как будто были знакомы с незапамятных времен.

— Когда вы чистили свою машину?

— В последний раз ее чистили две недели назад на одной заправочной станции в Нейи, там же меняли масло.

— А после воскресенья ее снова чистили?

— Нет.

— Видите ли, месье Серр, мы только что произвели решающий опыт. Один мой инспектор, у которого, как и у вас, на башмаках были резиновые набойки, поехал на указанный вами перекресток, на шоссе, ведущее в Фонтенбло. Он вышел из машины и прогулялся по проселочной дороге, как вы с вашей матерью в воскресенье. Проселочная дорога не асфальтирована. Он снова сел в автомобиль и вернулся сюда. Специалисты исследовали коврик его машины. Вот пыль и песок, которые они собрали.

Мегрэ бросил на стол мешочек.

Серр не шевельнулся.

— Мы должны были бы найти такую же пыль на коврике-щетке вашей машины.

— И это доказывает, что я убил свою жену?

— Это доказывает, что машина была вычищена после воскресенья.

— А никто не мог пробраться в мой гараж?

— Это маловероятно.

— Ваши люди не входили туда?

— В чем вы хотите нас обвинить?

— Ни в чем, месье комиссар. Я никого не обвиняю. Я только прошу вас заметить, что эта операция проходила без свидетелей, а значит, она не может служить законным доказательством.

— Вы не хотите поговорить с вашей матерью?

— А вам хотелось бы знать, что мне нужно сказать ей? Ничего, месье Мегрэ. Мне нечего сказать ей, и ей нечего сказать мне… Она что-нибудь ела?

— Не знаю. Повторяю вам, она свободна.

— Она не выйдет отсюда, пока я буду здесь.

— Пожалуй, ей придется ждать долго.

Серр опустил глаза, переменил тон. После долгих колебаний он прошептал, казалось, немного смущенно:

— Наверное, это было бы слишком, если бы я попросил вас послать ей сандвич?

— Это уже давно сделано.

— Она его съела?.. Как она держится?

— Она все время разговаривает.

— С кем?

— С одной женщиной, которая тоже сидит в зале ожидания. Это бывшая проститутка.

В глазах зубного врача снова мелькнула ненависть.

— Вы это сделали нарочно, правда?

— Даже не нарочно.

— Моей матери нечего сказать.

— Тем лучше для вас.

Прошло четверть часа. Оба они молчали. Потом Мегрэ опять потащился в соседнюю комнату и, более угрюмый чем когда-либо, сделал знак Жанвье, который дремал в углу.

— Спрашивать то же самое, начальник?

— Все, что тебе захочется.

Стенограф совсем замучился. Переводчик все еще работал в своем чулане.

— Сходи-ка за Эрнестиной, той, что в зеленой шляпе, и проведи ее в кабинет Люка.

Когда вошла Долговязая, вид у нее был недовольный.

— Вам не следовало прерывать наш разговор. Теперь она догадается.

Вероятно, потому, что было уже так поздно, Мегрэ совершенно естественно стал говорить ей «ты».

— Что ты там ей рассказывала?

— Говорила, что не знаю, зачем меня вызвали, что мой муж уехал два дня назад, что у меня нет от него никаких известий и что я ненавижу полицию и все ее фокусы.

— А она?

— Спрашивала меня, в первый ли раз я здесь. Я сказала, что нет, что в прошлом году меня допрашивали целую ночь, потому что мой муж подрался с кем-то в кафе и якобы пырнул кого-то ножом. Вначале она смотрела на меня почти с отвращением. Потом понемногу начала меня расспрашивать.

— О чем?

— Главным образом о вас. Я ругала вас, как только могла. Не забыла сказать, что вам всегда удается заставить людей сознаться. Что в крайнем случае вы применяете самые грубые способы.

— Да ну?

— Я-то уж знаю, что делаю. Рассказала ей случай, когда вы держали кого-то голышом в своем кабинете в течение двадцати четырех часов, причем окно все время было открыто.

— Такого никогда не бывало.

— Она уже не так уверена в себе. Она все время прислушивается. «Он их бьет?», — спросила она у меня. «Случается». Может, мне лучше вернуться к ней.

— Иди, если хочешь.

— Но только пусть меня сведет в зал ожидания кто-нибудь из инспекторов и пусть обращается со мной сурово.

— От Альфреда все еще ничего нет.

— Вы тоже ничего не получили?

Мегрэ отправил ее обратно, как она просила. Инспектор, выпроваживавший ее, вернулся, улыбаясь во весь рот.

— Ты что?

— Да ничего. Когда я проходил мимо старухи, она закрылась рукой, словно ждала удара. А Долговязая принялась плакать, как только вышла из кабинета.

Позвонила мадам Мегрэ, спросила, поел ли чего-нибудь ее муж, ждать ли его домой сегодня.

У Мегрэ болела голова. Он был недоволен собой, другими. Может быть, даже немного встревожен. Думал о том, что будет, если вдруг раздастся телефонный звонок Марии Ван Аэртс, и она сообщит, что передумала ехать в Амстердам, остановилась в другом городе.

Он выпил уже теплого пива, попросил послать наверх еще несколько кружек, прежде чем пивная закроется, и вернулся в свой кабинет, где Жанвье отворил окно. Городской шум уже стих. Время от времени по мосту Сен-Мишель проезжало такси.

Он сел, устало опустив плечи, Жанвье вышел. После долгого молчания комиссар задумчиво сказал:

— Ваша мать воображает, что я вас здесь пытаю.

Он удивился, видя, что его собеседник сразу поднял голову; Мегрэ впервые прочел тревогу на его лице.

— Что ей там наговорили?

— Не знаю. Это, наверное, та девка, которая ожидает вместе с ней. Такие, как она, любят сочинять всякие небылицы, чтобы вызвать к себе интерес.

— Можно мне видеть ее?

— Кого?

— Мою мать.

Мегрэ сделал вид, что колеблется, взвешивает «за» и «против», и, наконец, покачал головой.

— Нет, — решил он. — Я, пожалуй, допрошу ее сам. И я думаю, не послать ли мне за Эжени.

— Мать ничего не знает.

— А вы?

— И я тоже.

— Значит, нет причины, чтобы я не допросил ее так же, как допрашивал вас.

— У вас нет жалости, комиссар.

— К кому?

— К старой женщине.

— Мария тоже хотела бы дожить до старости.

Он стал ходить по кабинету, заложив руки за спину, но то, чего он ожидал, не произошло.

— Твоя очередь, Жанвье. А я теперь примусь за мать.

В действительности он еще не знал, будет ее допрашивать или нет. Жанвье потом рассказывал, что он никогда не видел своего начальника таким усталым и таким ворчливым, как этой ночью.

Никто в сыскной полиции уже не надеялся, что Серр сознается; за спиной комиссара инспектора тоскливо поглядывали друг на друга. Было уже час ночи.

Мегрэ вышел из комнаты инспекторов, чтобы зайти к переводчику, когда к нему подошел один из уборщиков.

— С вами хочет поговорить какая-то дама.

— Кто? Где она?

— Одна из тех, что сидели в зале ожидания. Кажется, ей стало плохо. Она совершенно бледная, того и гляди, грохнется на пол, попросила меня доложить вам.

— Это старая дама? — спросил Мегрэ, нахмурившись.

— Нет, молодая.

Большинство дверей, выходивших в коридор, были отворены. У третьей двери комиссар увидел Эрнестину, которая прижимала руку к груди.

— Закройте дверь, — шепнула она, когда он подошел ближе.

Как только он исполнил ее просьбу, она облегченно вздохнула:

— Уф! Я, правда, совсем обессилела, но пока еще держусь. Я сделала вид, что мне дурно… Но мне действительно не по себе. У вас нет выпить чего-нибудь крепкого?