Франк Хеллер - Доктор Z

Доктор мрачно кивнул головой. Комиссар, разумеется, прав, и — во всяком случае, во всяком случае, — с того момента, как он увидел Аллана, он был убежден, что тот не совершил этого ужасного поступка, убежден в этом так же, как в том, что он сам не был повинен в этом. Но если Аллан не сделал этого, то кто же это мог быть? И вырвав чуть не половину волос из своего скудного запаса у висков, он начал осмотр.

Комната была пятиугольная со стеклянным куполом, стекла которого можно было выдвигать. По стенам стояли полки с чучелами животных, препаратами в стеклянных сосудах, раковинами и камнями разной величины… Настоящая лаборатория астролога в старинном стиле… Посредине пола на подвижной подставке стояла подзорная труба, а около нее лежал сам «астроном», покрытый белым покрывалом… Доктор приподнял покрывало, взглянул несколько раз на открывшееся его взгляду лицо, наклонился и приступил к делу.

Комиссар с нетерпением следил за ним. По временам он неслышными шагами подходил к двери и прислушивался. Аллан Фиц-Рой ходил взад и вперед. Предчувствовал ли он, что его ожидает? Юноша ходил слишком спокойно и размеренно, как не ходят преступники. Комиссар слышал походку многих преступников, но эта походка не укладывалась в рамки его системы. Уж не прав ли доктор? Не упустил ли он сам из виду какого-нибудь обстоятельства, какой-либо лазейки, через которую оставшийся неизвестным преступник мог проникнуть в дом и выйти из него? Нет! Этого быть не могло! Об этом нечего и говорить! Теперь оставалось только одно — схватить виновника и позаботиться о том, чтобы он понес наказание. А все другое — это только потеря времени…

— Послушайте, — начал комиссар, — кто его знает, а вдруг он замышляет самоубийство? Я пойду и арес…

Он не окончил фразы. Доктор поднял руку со своеобразной торжественностью. Его глаза горели как фосфор.

— Тшш! — прошептал он. — Ради бога, не делайте глупостей! Скажите мне: когда вы его нашли мертвым, окно в крыше было открыто?

— Глупостей? — раздраженно переспросил комиссар. — Нетрудно пересчитать те глупости, которые я сделал на протяжении моей карьеры, а теперь…

— Да я имею в виду вовсе не вашу карьеру, — хриплым голосом прошептал доктор, — а будущность юноши. Как вы думаете? Каково быть несправедливо обвиненным в смерти своего собственного отца? Ответьте мне, было ли окно в крыше открыто, когда вы нашли его мертвым?

— Если вы хотите знать, — проворчал комиссар, — оно было открыто. Но если вы думаете, что кто-нибудь мог проникнуть в дом таким путем, не оставив следа на сырой земле внизу, или по крыше, или через окно…

— Кто-то проник сюда! — воскликнул доктор. — Скажите мне, не заметил ли кто-нибудь из неспавших обитателей дома сияния в воздухе?

— Уж не вошел ли кто-нибудь, не оставив следа? — повторил комиссар. — Осмелюсь спросить вас: а ушел он таким же путем?

— Да он и не уходил вовсе, — ответил доктор. — Ответьте на мой вопрос: не заметил ли кто-нибудь сияния в воздухе?

— Нет, насколько мне известно. Уж не прилетел ли убийца на аэроплане? Объясните же мне: каким…

Но доктор уже не слушал его. Он выхватил из кармана газету — одну из вчерашних газет с сообщением подробностей смерти. Но не ими интересовался он. Его глаза стремительно бегали по строчкам, напечатанным мельчайшим петитом, которыми заполняют несколько пустых квадратных миллиметров. Коротенькая заметка: «Ночное небесное явление».

— Есть! Есть! — вскричал он.

Цветущее лицо комиссара было пропитано иронией, как роза медом, когда он ответил ему:

— Вот как! Нашли? Вы, конечно, нашли и виновника, который проходит сквозь запертые двери, убивает без всякого повода и исчезает, не оставив следа? Кто же это? На какую фамилию прикажете написать ордер об аресте?

Доктор поднял с пола какую-то вещь, что заставило его спутника непроизвольно отступить.

— Я никогда не утверждал, что преступник исчез, — ответил он. — Знаете ли вы, что покажет химическое исследование этого камня? А то, что он состоит из силиката с вкрапленными в него осколками самородков никеля. На чье же имя вы выпишете ордер об аресте? Я не знаю. Можете выписать его на имя громовержца Юпитера или на какой-либо из разлетевшихся вдребезги астероидов, — как вам будет угодно.

Глаза комиссара стали круглыми, как флорины.

— Вы думаете, — пробормотал он, — вы действительно думаете, что…

— Я думаю, что Джеймса Фиц-Роя постигла достойная его смерть, — ответил доктор Циммертюр, кладя обратно предмет, поднятый им с пола. — Любой химик в какие-нибудь пять минут установит, что этот камень не что иное, как обломок метеорита. Из глубин небесного пространства этот камень со свистящим шумом ударил в человека, который своим неопытным умом пытался постичь бездну. Если не ошибаюсь, это первый удостоверенный случай смерти от действительно сверхъестественной причины. Но загадка решена. Пойдемте. Я устал, надо чем-нибудь подкрепиться.

Через час комиссар вошел в погребок, где доктор Циммертюр с отяжелевшими веками сидел за стаканом шипучего, что-то обдумывая. Он сел и долгое время молча смотрел на своего приятеля.

— Я сделал донесение, — сказал он наконец. — Камень исследован и выставлен в музее при полиции вместе с газетной заметкой о ночном световом явлении. Позвольте мне поблагодарить вас как от имени начальства, так и от меня лично. Но все-таки одно мне…

Доктор с вопросительным видом поднял веки.

— Как мог предвидеть это? Помните клочок бумаги, который я вам показал? Разве можно угадать по звездам?

Доктор улыбнулся.

— А сон Аллана? Разве он не исполнился? Можно ли видеть во сне то, что потом сбудется? Удовольствуемся тем, что напишем post, а не propter. Но одно действительно странно: это то, что лунатик проснулся, не рухнув на землю. Упади он… но да послужит это мне впредь уроком. Ваше здоровье, милый друг, и спасибо за признание моих заслуг!

Дело завязалось в погребке Белдемакера, как это уже не раз бывало раньше. В бесконечно унылое ноябрьское послеобеденное время. Амстердам представлял собой лагуну, со дна которой из ила и тины подымались потонувшие дворцы; воздух между просмоленными фронтонами переулков был тяжелый и желтый, как глинистая вода; черные трепетавшие ветки деревьев напоминали развевающиеся стебли водорослей, а в верхних этажах домов лебедки, по которым разные товары доставляются в голландские хозяйства, походили на цепи и вороты какой-то армады, ошвартовавшейся высоко над глиной и грязью потонувшего торгового города.

Доктор Циммертюр плюхнулся на стул в своем уголке, поеживаясь от холода.

— Ужасная погода! Повеситься можно. Остерхаут, — пробормотал он кельнеру, и тот меланхолически кивнул ему в знак согласия. — Дайте мне бутылочку «Lacrimae Christi»!

Лампы еще не были зажжены; в широкое окно, выходившее на улицу, было видно, как мимо проносился поток людей — беспорядочно, без определенного плана, с неподвижно выпученными глазами, как у рыб в аквариуме. Через несколько столиков от доктора разговаривали два коммерсанта: голландские слова вылетали из их ртов с шумом, как жирные пузыри, выделяющиеся из болота.

— Ну и страна! Ну и страна! А язык-то каков! — раздался внезапно чей-то голос рядом с доктором. — Сыр, сыр и трижды сыр! Поэзия! Разве сыр может что-нибудь смыслить в поэзии? Единственное, что шевелится внутри них, — это сырный клещ. И зачем такой сын огня, как Цезарь, отвоевал эту страну от лягушек и водяных крыс? Да, да, зачем? И ведь его земляк описал этот народ и язык, никогда не побывав здесь: «Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!»[3] Ква-ква! Суб-суб! Вот ваш язык, лягвы и водяные крысы, и вы достойны только проклятия! Вы понимаете, сударь, что я говорю? Странно! Неужели голландец способен смыслить в чем-нибудь другом, кроме сыра, брильянтов и опять-таки сыра!

— Вы привели стих Овидия о лягушках, — ответил, развеселясь, доктор Циммертюр, — и эта цитата, безусловно, уместна. Но почему же вы цитируете это не на Монпарнасе?

Рядом с ним, но несколько поодаль в углу, где мрак был черновато-коричневый, как на какой-нибудь картине Рембрандта, блеснуло белое лицо — лицо с горящими алкоголем глазами и взъерошенными, черными, как у медузы, волосами надо лбом, покрытым холодным потом. Широкополая шляпа, какие носят художники, валялась на столе, а на стуле лежал широкий капюшон с тремя фестонами.

— Овидий, да, он понял Голландию, не видя ее. Но он тоже жил в изгнании, в трясинах около Черного моря. Но вы действительно понимаете меня? Не может быть! Или вы не голландец?

— Я голландец, но я не жил здесь столько времени, как лягушки. Несколько сот лет тому назад мои предки жили в другом городе-лагуне, но с более прозрачной водой и носили остроконечные шапочки и колесо на кафтане.