Жорж Сименон - Черный шар

Но, между прочим, эта комната — почти точное подобие той, где Хиггинс жил ребенком. Только там еще была раскладушка в углу, которую днем убирали.

Сквозь неприкрытую дверь спальни Хиггинс уже заметил водопроводный кран. В его времена такого здесь не было — за водой ходили в коридор. В спальне стояли две кровати, явно не перестеленные со вчерашнего, а может быть и несколько дней. Одна кровать, двуспальная, очень широкая, была из какого-то темного дерева, другая представляла собой просто пружинный матрас на четырех деревянных чурках, застеленный простынями сомнительной свежести и линялым зеленым одеялом.

— Не сказал бы, что ты выглядишь блестяще, но вид у тебя преуспевающий.

Радер как будто оценивал взглядом качество его костюма и ботинок.

— Ну, да и мне жаловаться грех. Правда, Ивонна?

Ивонна тем временем, высунувшись из окна, глазела на улицу. Она хмуро, с раздражением обернулась.

— Чего тебе?

— Я говорю, нам с тобой грех жаловаться.

— На что?

— На житье-бытье. На работе не надрываемся, жрем от пуза.

Она передернула плечами и опять свесилась на улицу.

— Ты еще жил в Олдбридже, когда умерла моя мамаша?

Хиггинс не помнил. Он никогда особенно не дружил с Радером, разве только когда оба были малышами.

После очередного бегства Луизы они перебрались отсюда, и Хиггинс совсем потерял Радера из виду. А тот считает, что они жили, как родные братья!

— Твое здоровье! О чем, бишь, я? Когда мамаша померла, мой старик решил, что сыт городом по горло, и перебрался с шурином вместе в деревню, куда-то в Южную Каролину. Квартирку я за собой сохранил и, ей-Богу, сдается, мы с Ивонной последними выберемся из этой развалюхи. Три года назад власти постановили ее снести, но работы до сих пор не начались, и так оно может тянуться еще долго. Половина жильцов съехала.

Кстати, твоя бывшая квартира тоже пустует, а двери пошли на дрова.

Хиггинс поднял второй стакан. Вино уже не казалось таким омерзительным — от него по всему телу разлилось непривычное тепло. Голова, что ли, закружилась? Во всяком случае, все предметы расплылись, глаза слезились.

«Это от насморка», — подумал он.

— Дети у тебя есть?

Хиггинс кивнул — рассказывать о них здесь ему было неприятно.

— У нас тоже сын на флоте служит. Напомни, я тебе фотографию покажу. Здоровый черт, отца на голову перерос. После его отъезда у нас пустовала одна кровать, вот я и предложил приятелю у нас пожить: он вдовый, один-одинешенек на свете. Ты его не увидишь: по воскресеньям он всегда торчит в баре на углу чуть не до утра, пока не наберется как следует.

Хиггинс никак не мог понять, нарочно Радер все это говорит или вправду не отдает себе отчета в своих словах.

— Ну а я сперва ишачил на газовом заводе, а потом нашел работку как раз по себе. Вожу грузовик, который собирает мусорные баки. Оно, может, на первый взгляд и противно, но скоро привыкаешь. Надрываться не приходится. Каждый день объезжаешь одни и те же места, платят хорошо. Одна беда — рано вставать…

Хиггинс вдруг вспомнил: отец Радера работал ночным сторожем в железнодорожных мастерских. Глаза у него всегда были красные, потому что вечный шум и гам в доме не давали ему днем выспаться. Часто он высовывался, босой, в рубахе, взъерошенный, и швырял чем попало в оравшую на лестнице ребятню.

Коротышка вцепился в Хиггинса мертвой хваткой и битый час трещал о прошлом, о людях, которых Хиггинс забыл, и о тех, кого он отлично помнил, вроде Гонсалеса — его отец зимой работал у печи для обжига извести, а летом возил всю семью на Юг, на сбор хлопка.

— Ты ведь его тоже знал? Он еще, помню, задал тебе такую трепку, что ты потом три дня в школу не ходил.

Хиггинс такого не помнил; может быть, Радер перепутал, и это случилось не с ним, а с другим мальчишкой с их улицы.

— Ты не встречал в прессе его фамилию? Она даже в нью-йоркские газеты попала; там и портрет напечатали.

Не нашего Гонсалеса, а его сынка. Тот в семнадцать лет поехал работать в Филадельфию и в один прекрасный день, оказывается, укокошил там полицейского. Ему дали вышку. Вздернули — и в тот же день его отец, тот самый наш Гонсалес, взял да и перерезал себе горло бритвой. Твое здоровье, брат!

Хиггинс чувствовал, что ему и впрямь дурно, но не смел об этом сказать.

— Из нашего окна все видно как на ладони. Да взять хотя бы сегодняшнее утро. Тут у нас какая-то старая пьянчужка бросилась под автобус. Уж поверь, зрелище было не из приятных. Я сидел у окна и видел все, как вот сейчас — тебя. Ты-то как, нашел свое счастье?

Что тут отвечать?

— Где живешь?

— В Коннектикуте.

— Там, говорят, богачей навалом. Я-то дальше Нью-Йорка никогда не забирался, но меня тянет больше на юг, поближе к солнышку. Ну что, Ивонна, пригласим его поживиться с нами чем Бог послал?

— Обед будет через час, не раньше, — отозвалась она.

— Нет, мне скоро ехать, — сказал Хиггинс.

— У тебя своя машина?

— Да.

— Где ты ее оставил?

— На углу.

— Захотелось взглянуть на дом? Признаюсь тебе в одной вещи — ты-то поймешь. Я здорово к ней привязался, к этой развалюхе, и когда настанет пора сматываться, мне будет жалко, заранее знаю.

Хиггинс попытался выдавить вежливую улыбку, но ему становилось все хуже и хуже. Теперь его словно выворачивало наизнанку.

Ему хотелось скорее спастись бегством, удрать от матери, от Радера, от старого дома, от этой улицы, которая тоже, казалось, вступила в сговор, чтоб всеми правдами и не правдами удержать пришельца. Может быть, старый приятель соврал или ошибся, и Луиза вовсе не бросилась под автобус; может, на нее и впрямь нашло затмение, как предположил врач в больнице. Но теперь, здесь, Хиггинс верил, что с нее сталось бы сделать это нарочно, чтобы принудить сына вернуться сюда.

— Нет уж, ты так не уходи! Еще стаканчик на прощание, и мы тебя отпустим. Выпьешь с нами, Ивонна?

Чем занимаются эти двое целыми днями? Неужели только глазеют на улицу или экран телевизора да валяются на незастеленной кровати?

Ему нельзя увязать в этой трясине, но он чувствует, что увязает все глубже. Тут-то он в первый раз и подумал, что надо позвонить Hope, услышать ее голос, убедиться, что она существует на самом деле — она, дети, их дом.

Все его существо восставало против прошлого, которое вновь пыталось взять его в плен.

— Ей-Богу, Коротышка, мне пора…

— Слыхала, Ивонна? Он сказал «Коротышка», как в старое доброе время!

На лестнице, прежде чем наконец отпустить гостя, Радер предложил:

— Не хочешь взглянуть на свою бывшую квартиру?

Хиггинс с ужасом посмотрел на него и едва не бросился бежать. На улице его охватила такая тоска и растерянность, что он готов был опуститься на первый попавшийся порог и покорно ждать своей участи.

Еще недавно он чувствовал себя старым, но сам не помнит, когда это было. Теперь, наоборот, он снова стал ребенком, который нуждается в помощи. Ему никто никогда не помогал! Еще совсем мальчуган, он уже притворялся взрослым мужчиной и отважно тащил свою ношу.

Он растерялся. Его несет по течению. Доктор Роджерс, образованный, опытный, мог бы, наверно, ему помочь, но Хиггинс стеснялся ему позвонить. Да и что подумает врач, услышав по телефону такое:

— Я в Олдбридже, сижу на пороге какого-то дома на Тридцать второй Восточной улице, и я больше не могу, не знаю, что делать. Приезжайте за мной.

Там, в Уильямсоне, он пошел против сильных мира сего, бросил им вызов, и, конечно, те на него ополчились.

Он не верит в них больше, ни в кого и ни во что не верит, но не в силах оставаться и там, откуда вышел.

Ноги у него подгибались. Во рту горчило, движения потеряли обычную точность: он дважды споткнулся, пока дошел до машины, и с трудом попал ключом в замок.

Надо как можно скорее уехать отсюда, вернуться домой — там он убедится, что на свете есть хоть что-нибудь реальное. При выезде из города Хиггинса опять понесло не туда — его сбивало с толку новое шоссе; добрую четверть часа он кружил на месте, в конце концов поехал в запрещенном направлении по дороге с односторонним движением, и встречные водители то и дело махали ему, требуя дать им дорогу.

Хиггинс вел машину как попало, чудом не столкнулся с грузовиком и лишь тогда, испугавшись, сбавил скорость.

Стемнело, а он еще не добрался до моста Вашингтона. Он сообразил, что за весь день у него не было во рту ни крошки, и причиной его недомогания был, скорей всего, просто голод.

Но даже придорожные рестораны с их неоновыми вывесками приводили его в трепет — он к ним не привык; только миновав добрый десяток их, он наконец свернул к какой-то стоянке.

Он все больше утверждался в мысли, что и Радер, и мать нарочно поступили с ним так. Мысль была смутной, но для него все это было бесспорно, он чувствовал себя жертвой, и на губах его появилась горькая усмешка.

В ресторане у столиков, покрытых клетчатыми скатертями, сидели посетители; мужчины толпились у бара, вокруг которого стоял крепкий запах спиртного.