Буало-Нарсежак - На склоне лет

— Послушайте, доктор, а ведь смерть не была мгновенной! Этот бедняга Вильбер имел время позвать на помощь — ему требовалось сделать лишь малюсенькое усилие, чтобы позвонить Клеманс.

— Однако, — ответил мне Веран, — не забудьте, что господин Вильбер очень ослаб в результате болезни. Я почти уверен, что сразивший его обморок не дал ему времени защищаться. Он почувствовал головокружение, попытался встать и сразу рухнул на паркет.

— А если бы он сумел позвонить Клеманс?

Гримаса на лице доктора Верана выражает сомнение. Похоже, он считает случай Вильбера безнадежным. Он не хочет мне сказать, что тот отжил свой век… Но я читаю его мысли. Мы больше не интересуем медиков. Для них — чуть раньше, чуть позже!.. Я настаиваю на своем.

— Может быть, его могло бы спасти переливание крови?

— Может быть… Видите ли, — добавляет он, — этот бедный господин Вильбер злоупотреблял лекарствами. Я уже его предупреждал. Но он никого не слушал.

— Я и сам это заметил. И к тому же он не был точен в дозировках. Мы питались за одним столом, и я нередко делал ему замечания на сей счет.

— Какой прискорбный несчастный случай, — заключает Веран.

Лично я должен признать, что ни о чем не скорблю. Конечно же, я жалею его, несчастного. И потом, я так привык к его резким манерам. Мне будет его не хватать! Но он уже не станет болтать кстати и некстати. Какой груз упал с наших плеч! Право, он не мог умереть более своевременно. Мы вздохнем свободно!

21 час

За ужином Люсиль присоединилась ко мне. Мы не можем не реагировать на то, что два стула напротив нас пустуют. Нам приходится выслушивать комментарии метрдотеля. Его зовут Габриэль.

— Что за напасть! — говорит он. — Господин Вильбер после господина Жонкьера! Два милейших человека! Что поделаешь! Мы не вечны.

Так можно рассуждать, когда человеку, как ему, лет пятьдесят. И он тут же продолжает, не отдавая себе отчета в том, что говорит:

— Рекомендую вашему вниманию блюдо — «Курятина полутраур». Замечательно вкусно.

— Ну и болван, — шепчет Люсиль, стоило ему отойти.

— Твой муж? — уточняю я.

— Я поставила его в известность. Знаешь, ему от этого ни жарко ни холодно. Для него Вильбер — незнакомец.

— Вот мы наконец и успокоились.

Мы помалкиваем. Нам не пристало присовокуплять что-либо еще. Я замечаю, что между нами пробежал холодок, мы испытываем какое-то стеснение, как будто причастны к смерти Вильбера. По взаимному согласию, после ужина мы не засиживаемся.

— Когда похороны? — спрашивает меня Люсиль.

— Полагаю, что послезавтра. По приезде сына.

— Он никогда о нем не упоминал.

— Это всего лишь приемный сын, и думаю, что они не особенно ладили.

— Ты не передумал перебраться в его квартиру?

— Признаться, у меня еще не было времени задуматься на сей счет. Если мадемуазель де Сен-Мемен не пересмотрела своего решения, то пожалуй.

Я покидаю стол следом за Люсиль и догоняю ее в лифте. Мы наспех обмениваемся поцелуями — поцелуями родственников. Сумеем ли мы забыть того Вильбера, который сказал «Ах! Извините» на пороге библиотеки? Вместо того чтобы почувствовать облегчение, избавление, я подавлен. Возвращаясь к мысли о квартире Вильбера, перебираю все преимущества такого переезда. Но предвижу усталость, хлопоты, которыми чреват этот переезд. Хотя я зарился на его квартиру многие месяцы, сейчас мне противно об этом думать. И потом, мне придется спать в его кровати. Кровать в отеле — другое дело. Там не знаешь, кто занимал ее до тебя. Кровать, принадлежащая всем, не принадлежит никому. Тогда как кровать Вильбера — его смертный одр. Я не суеверен, но что ни говори…

Всю неделю я даже не прикасался к тому, что теперь смахивает на дневник. Со вчерашнего дня я занимаю квартиру Вильбера. Пишу за его столом; предаюсь мечтам в его кресле. Напрасно я переставил мебель, желая создать себе иллюзию, что по-прежнему живу у себя, — я у него. Боюсь, что это неприятное ощущение пройдет не сразу.

Погребение состоялось как и все предыдущие. Сын Вильбера — современный молодой человек: на голове патлы, без галстука, без куртки. А главное — без манер. Теперь я лучше понимаю горечь его несчастного отца. Разумеется, почем знать, кого усыновляешь. Он торопился наложить лапу на все личные вещи Вильбера. Я не вправе говорить «наложил лапу», поскольку он его единственный наследник, но я почувствовал всю меру его жадности, что было очень неприятно. Наряду с его безразличием. Он соизволил одеться чуть поприличнее, чтобы показаться на кладбище. На память о Вильбере я выкупил у него красивый старинный баул и поставил справа от окна. Я уложил в него часть книг. Остальная мебель принадлежит пансиону. Я вымотался, так как сам перенес из квартиры в квартиру вещи, которые не хотел доверить постороннему: свое белье, костюмы, бумаги, но больная нога превратила это дело в мучительное испытание. Теперь самое противное позади. Мне остается только освоиться с этими тремя комнатами, в которых я еще путаюсь. Шумы теперь стали другими. Солнце изменило свой маршрут, и я впервые вдыхаю ароматы сада. После обеда Люсиль сделала красивый жест — принесла мне розу в вазе с длинным горлышком. Я тщетно прождал ее в библиотеке. После смерти Вильбера она там не появляется. Но потом, когда я продолжал прибираться, она поскреблась у моей двери.

— Держи, — сказала она, — и думай обо мне.

— Заходи. У тебя найдется минутка?

— Нет. Я только мимоходом.

Люсиль оглядела коридор. Я нежно взял ее за руку. Она упиралась.

— Не надо. Я слишком перепугалась тогда с Вильбером… Позже… Мы придумаем что-нибудь получше.

Придумаем! Как будто бы мы уже не перебрали все возможные выходы из положения. Неужели придется и впредь принимать все меры предосторожности? Роза здесь, передо мной. Она только что торжественно уронила лепесток на край стола. Символ! Предупреждение! Увядание! Пойду-ка спать.

Полночь

Записываю безотлагательно — мне теперь все равно уже не уснуть.

Улегшись, я хотел было включить лампу у изголовья и нажал на грушу, шнур от которой спускается на удобном расстоянии от подушки. Раз. Второй. Безрезультатно. И тут замечаю, что лампа зажигается от выключателя. А груша служит звонком для срочного вызова Клеманс. В моей прежней спальне было наоборот: лампу зажигаешь с помощью груши, а Клеманс вызываешь с помощью кнопки обычного звонка. Разобравшись, что к чему, я вскакиваю и выхожу в коридор, чтобы, встретив Клеманс, извиниться за недоразумение. Прислушиваюсь. Тишина. Делаю несколько шагов вперед. Теперь я совсем рядом с комнатой Клеманс. Она не спит — под ее дверью полоска света. Постучать и шепнуть, чтобы не беспокоилась? Может, она не слышала звонка? Но если она не слышала, значит, он не работает. Я хочу это выяснить. Я возвращаюсь в спальню и оставляю дверь открытой. Звоню — раз, два, три, четыре раза, напрягая слух. Ничего не происходит. Клеманс и не шевелится. Звонок онемел. Тогда — значит?.. Вильбер звонил впустую…

Я далеко не мастер на все руки, но все же знаю, как открывается электрическая груша. Достаточно разъединить половинки, что я и проделываю без всякого труда, и сразу обнаруживаю, почему она не работает, — ослабла гайка, крепившая одну из двух проволочек, и они разъединились. Значит, несчастный Вильбер мог звать на помощь сколько хочешь, а Клеманс ни о чем не подозревала.

Какой-то злой рок! Если бы этот проклятый колокольчик зазвонил, возможно, ему бы успели вовремя оказать медицинскую помощь. У меня такое впечатление, что я присутствую при смерти Вильбера. Чувствую, как силы его покидают, он жмет, жмет на грушу, которая не передает никакого сигнала. Отчаявшись, истощив последние силы, пытается встать, несомненно чтобы выйти в коридор и позвать на помощь. И теряет сознание. Это конец. Вот ужас! Еще один глупый несчастный случай… Как и с Жонкьером…

Удар в самое сердце! Ведь все дело именно в том, что Жонкьер не жертва несчастного случая!

6 часов

Всю ночь я не сомкнул глаз. Меня терзают страшные мысли. Начнем рассуждать заново. Возможно, с пером в руке картина прояснится.

Допустим, проволочка была отсоединена специально. Такое предположение не лишено здравого смысла. Хотя Вильбер и отличался подозрительностью, ему наверняка, как и всем нам, случалось не запирать дверь на ключ. Что стоило, скользнув в квартиру, испортить звонок вызова? Только не следует забывать, что речь идет не о несчастном случае, а о преступлении — я вынужден называть вещи своими именами. Значит, преступник предусмотрел возможность кровоизлияния? А чтобы ее предусмотреть, нужно было его вызвать. А чтобы вызвать, нужно было заставить Вильбера проглотить повышенную дозу пиндиориля или любого другого аналогичного лекарства… Все это логично увязывается одно с другим. И тем не менее у меня впечатление, что мое воображение слишком разыгралось. Однако двинемся дальше и поглядим, что же получается. Эти опасные дозы — как можно заставить Вильбера их принимать без его ведома? За едой — невозможно. Тогда?..