Жорж Сименон - Суд присяжных

Процесс затягивался. Старые девы, которые продали Малышу Луи перчатки, злились на фотографов и хотели запретить им их фотографировать. Публика потешалась.

Журналисты от скуки что-то рисовали в блокнотах. Только у подсудимого не было ни минуты передышки, он часто наклонялся к адвокатам и шептал, какой вопрос задавать свидетелю.

Когда пришел черед инспектора Плюга, Луи весь подался вперед.

— Вы клянетесь говорить правду, только правду, ничего, кроме правды?

— Клянусь.

И Плюгавик бросил единственный взгляд на Малыша Луи.

— Что вам известно по делу Ропике?

— Я не должен был специально заниматься этим делом. Просто вышло так, что в пятницу, восемнадцатого августа, после службы, я находился в ресторане «Регентство» и заметил там подсудимого в обществе нескольких человек.

— Сколько их было? — спросил адвокат.

Судья тотчас же призвал его к порядку:

— Прошу вас, мэтр, обращаться к свидетелю не прямо, а через меня, как того требует закон. Итак, я спрашиваю свидетеля: сколько человек сопровождало подсудимого?

У Луи на лбу вздулись вены. Он положил локти на барьер, подбородок на руки и стал похож на готовое к прыжку животное.

— Трое.

Малыш Луи что-то тихо сказал адвокату. Тот поднялся:

— Господин судья, я хотел бы, чтобы вы спросили свидетеля, откуда он знает Луи Берта.

— Свидетель может ответить.

— Мне приходилось заниматься им во время предыдущего расследования.

— Свидетель может сказать, о каком расследовании идет речь?

— Думаю, что… Полагаю, мне придется сослаться на профессиональную тайну, так как следствие еще не закончено.

— Если только это расследование не имеет отношения к делу Ропике.

Луи вытянул шею и впился в Плюга глазами так, словно хотел вынудить его сказать правду.

— Не думаю. Нет, не думаю.

— Значит, вы не совсем уверены? — спросил адвокат.

— Свидетель по своей должности может ссылаться на профессиональную тайну, — вмешался судья.

Луи стремительно сорвался с места.

— Прошу подсудимого сесть.

— Но…

— Прошу сесть!

Те, кто находился вблизи Луи, вдруг увидели на его глазах слезы. Первые и последние слезы бессильной ярости.

Единственный человек, который мог его спасти, находился здесь, в нескольких метрах от него, среди журналистов и фотографов, он стоял в своем лучшем темном костюме, со шляпой в руке, стыдливо отводя взгляд подлеца.

Судья, предчувствуя опасность, поспешил спросить:

— Вопросов больше нет?

Луи вцепился в плечо своего адвоката и что-то горячо зашептал ему, глядя на инспектора полиции глазами, которые, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Позвольте один вопрос. Может ли свидетель сказать нам, что в тот вечер заявил ему обвиняемый?

— Точно не припомню. Повторяю, что я ни тогда, ни позже специально подсудимым не интересовался. Кажется, он говорил мне о людях, которые злы на него, и что он боится встретиться с ними на проспекте Победы.

— Он не назвал их имен?

— Не помню.

— А не те ли это люди, что являются подозреваемыми в предыдущем деле, о котором вы только что упоминали?

— Прошу разрешения на отвечать и на этот вопрос: дознание еще не закончено.

— Согласен, — одобрил прокурор.

— Есть ли вопросы у господ присяжных? Нет? Свидетель может удалиться. Суд благодарит вас, господин Плюга, за проявленную выдержку и профессиональную дисциплинированность.

Луи расхохотался. Он громко, издевательски смеялся над всем и всеми. Потом, обхватив голову руками, добрых десять минут не шевелился и, должно быть, ни о чем не думал.

Затем он опять поднял голову, но выражение его глаз изменилось: казалось, происходящее в зале заседаний его больше не занимает. Порой, как в школьные времена, он следил за полетом мухи или смотрел на фигурки, начертанные в блокноте одним из журналистов, которому сейчас нечего было записывать.

Когда принесли утюг и зал дрогнул, Луи бросил беглый взгляд на это вещественное доказательство, которое еще более отягчит его участь. И в наступившей тишине он вновь рассмеялся, потому что даже это доказательство было ложным. Ведь именно из-за принятых им. Малышом Луи, чрезвычайных мер предосторожности утюг оказался здесь.

Эксперты, сменяя один другого, осматривали утюг.

Малыш Луи не слушал их, он утратил всякий интерес к происходящему.

— Признает ли свидетель, что этот утюг мог служить…

Луи горько было видеть, с какой нелепой торжественностью они идут по ложному пути и терпеливо пытаются восстановить события в том виде, в каком они никогда не происходили.

Не утратившие чувства юмора острословы, присутствовавшие на суде, даже здесь умудрялись смешить публику.

— Не забывайте, господа, что тень убитой…

Присутствия тени убитой никто не ощущал. По правде говоря, никто ничего не чувствовал. С той минуты, как между судьей и подсудимым прекратились стычки, процесс стал однообразным, и Луи услышал, как один из репортеров сказал адвокатам — Постарайтесь состряпать хорошенький скандальчик к трем часам, чтоб у меня был подходящий заголовок для вечернего выпуска.

Мамашу Берт встретили с лицемерной заботливостью.

Пример подал судья своим сентиментальным сетованием:

— Простите меня, мадам, что я вынужден причинить вам лишние мучения, но, к сожалению…

Ей подали стул, попросили фотографов вести себя скромнее. Она еще не видела Малыша Луи. Она даже не знала в какую сторону повернуться, а он смотрел на нее в упор сухими горящими глазами.

— Прошу вас собраться с силами и сообщить господам присяжным — повернитесь, пожалуйста, направо, — что вам известно по этому прискорбному делу.

— Господин судья!

— Обращайтесь к господам присяжным.

— А что я могу сказать? Я несчастная женщина и не знаю, что я сделала Господу Богу, что он так карает меня.

Кабы господин журналист не взял меня к себе в прислуги, хотя меня еле ноги носят… И что теперь сделают с моим сыном?

— Господам присяжным угодно знать, не произвел ли сын на вас плохое впечатление, когда был у вас в субботу, девятнадцатого августа.

— А я почем знаю! Тут как раз Дютто, сволочь такая, отдавал богу душу. Может, тогда мы и поругались. — Она говорила тонким, жалобным, старческим голосом. — А где он? И думать не хочу, чтобы он натворил такое. Ни отец, ни мать дурному его не учили. — Она всхлипнула и расплакалась, не осмеливаясь вынуть из сумочки платок. — Нет, не верю! Не мог он пойти на такое…

Вся ее фигура походила на большой узел черных юбок, от которых пахло затхлостью и нафталином. Из-под шали высовывалось сморщенное лицо.

Судья вопросительно посмотрел на прокурора:

— Думается, бесполезно продолжать эту мучительную сцену. Вы свободны, госпожа Берт. Конвойный, помогите свидетельнице выйти.

Пока она не очутилась на расстоянии метра от выхода, Луи не пошевелился. Но тут он поднялся, вызывающе смерил взглядом весь зал и ясным голосом отчеканил:

— Ма, клянусь тебе, не убивал я ее.

Она обернулась, хотела подойти к нему, но проход был забит людьми. Ей пришлось выйти в коридор. Судья разъяснил:

— Во время перерыва ей будет предоставлено свидание с сыном.

Ну а дальше!.. Один из адвокатов принес леденцы и время от времени угощал Луи. После перерыва на папке у судьи лежало два таких же леденца в розовой обертке.

— Двадцать лет,. — повторил парижский хроникер. — Вот увидите!

Заключились даже пари.

Но еще предстояло выслушать показания нотариуса из Орлеана, девицы из Ментоны, почтовой служащей, а потом консьержки с виллы Карно.

Нюта на суд не явилась. Была оглашена ее телеграмма из Зальцбурга, где она находилась с матерью.

Несколько раз из омерзения ко всему здесь происходящему Малыш Луи чуть было не сказал правду. Он собирался указать место в бухте, где… Что будет потом?

Ну, отложат суд и передадут дело на дополнительное расследование. Это расследование ни к чему не приведет, разве что сделает картину убийства еще ужаснее, изобразит Луи чудовищем, расчленяющим труп.

Адвокат уверял его:

— Возможно, мы добьемся отрицательного ответа на вопрос об убийстве за отсутствием каких-либо доказательств. Но они отыграются на краже, злоупотреблении доверием, подлоге и использовании фальшивых документов. От пяти до десяти лет.

Как же случилось, что под конец Луи присутствовал на этой комедии как бы в роли зрителя? Он с трудом мог поверить, что все это было пережито им самим. Особенно когда упоминали о событиях минувшего года, о Конетанс, Луизе, вилле Карно.

И теперь он никак не мот понять, — как и почему все это совершилось.

Однажды, жалуясь на следователя, он заметил одному из своих адвокатов:

— Мне от него худо.

В устах дожаяина это означало; «Меня от него тошнит».

Вот именно. Все ему омерзительны. А пуще всего прокурор с закрученными усиками, который иногда отпускал остроту, следя за реакцией дам, и произносил цветистые фразы об обществе и долге, не спуская глаз с журналистов.