Эллери Квин - Дом Брасса

— Я вовсе не стараюсь это подчеркивать, — запротестовал Хьюб Торнтон. — Это получается само собой.

— Возьмем, к примеру, счет Эндерсонов. Он не оплачивается уже семь месяцев. Почему ты к ним так снисходителен? Может, ты спишь с миссис Эндерсон?

Торнтон покраснел.

— У миссис Эндерсон выпадение матки вкупе с язвой желудка и двенадцатиперстной кишки, — чопорно отозвался он.

— Это не помешало ей купить два ящика бурбона и скотча для вечеринки, которую они с мужем устроили в прошлую субботу. Если эта дама в состоянии покупать выпивку ящиками, то она может и оплатить медицинский счет. Беда в том, Хьюб, что ты пытаешься быть Альбертом Швейцером[4] Саут-Корнуолла. Кто станет оплачивать наши счета?

— Конечно, ты прав. — Торнтон достал толстую старомодную авторучку и выписал личный чек на сумму, покрывающую счет Эндерсонов.

Последовало неловкое молчание. При этом педиатр остервенело сжал челюсти, перекусив сигару надвое.

— У тебя поразительная способность заставлять меня выглядеть сукиным сыном, Хьюб. Можешь взять свой чек и засунуть его куда подальше. — На всякий случай он разорвал чек. — Ладно, ребята, подождем еще какое-то время. Хьюб Торнтон снова в седле.

Высокий хирург покачал головой, подстриженной в стиле «Айви-лиги».[5]

— Тебе, Хьюб, следовало бы работать в системе государственного здравоохранения. Ты проводишь в клинике больше времени и ездишь по ночным вызовам чаще чем все мы, вместе взятые.

— Кто-то должен это делать, — оправдывался доктор Торнтон.

— Ты родился не в том веке. Тебе известно, что у тебя под глазами мешки толщиной дюйм? И почему, черт возьми, ты не починишь очки и не купишь новый костюм? Ты выглядишь как бомж.

Они пустились в перечисление его хронических недостатков.

Торнтон хранил молчание. Он неоднократно пытался уволиться ради общего блага, но остальные, к его изумлению, набрасывались на него с такой яростью, словно он предлагал заняться нелегальными абортами.

Торнтону исполнилось сорок семь лет. Он был тощим, как скальпель, с седеющими волосами и рыжими усами, приводить которые в порядок являлось мучительной процедурой. «Будь я проклят, — с усмешкой думал Торнтон, — если это действительно не делает меня похожим на доктора Швейцера!» Пища для него не значила ровным счетом ничего (в отличие от порции бренди перед сном). Обвинение по поводу очков также было справедливым — дужка треснула несколько месяцев назад, и он скреплял ее пластырем, не находя времени установить новую. Что касается одежды, то костюм всегда приходилось гладить и удалять с него пятна, чтобы не тратить времени на покупку нового.

Вскоре Хьюб Торнтон, выражаясь фигурально, заткнул свои волосатые уши, дабы не слышать перечислений коллегами его пороков и добродетелей (последние, по их мнению, также оборачивались пороками), и стал думать о другом. Его вернуло к действительности громко произнесенное собственное имя.

— Что-что? — переспросил Торнтон.

— Я сказал, — повторил педиатр, — что эта девица с пышной прической — постоянная боль в заднице. Третий раз за неделю кладет в мою почту письмо, адресованное тебе. — Он бросил Торнтону плотный конверт. — Может, кто-то оплатил счет.

Воспользовавшись тем, что его партнеры заговорили о гольфе, доктор Торнтон вскрыл конверт, извлек содержимое и чуть не поперхнулся.

— Господи! — воскликнул специалист по сердцу и легким. — Да ведь это деньги! Наконец-то Хьюбу попался честный пациент.

— Черта с два, — возразил педиатр. — Над ним просто смеются. Разве это не половинка от тысячедолларовой купюры?

— По крайней мере, сотенная целая, — сказал хирург. — Но кто в наши дни платит наличными?

— Где? — Торнтон прервал чтение письма. — Я имею в виду, где находится Филлипскилл?

— Возле Тэрритауна, — ответил специалист по сердцу и легким. — Вызов на дом? При таком гонораре я бы сам на него откликнулся.

— Черт бы меня побрал! — Торнтон покачал массивной головой. — Прочтите сами.

Два листа веленевой бумаги пошли по кругу, сопровождаемые подобающими комментариями трех медиков.

— Но ведь деньги выглядят подлинными, — сказал Торнтон. — Думаете, он псих?

Три врача обменялись взглядами.

Хирург взял на себя роль выразителя общего мнения.

— Это твой шанс, Хьюб, — заявил он.

— Шанс на что?

— На то, чтобы избавиться от рутинной работы. Почему бы тебе не попытаться? Вероятно, этот тип — чокнутый миллионер, поддерживающий федеральную программу медпомощи престарелым. Тебе это пойдет на пользу.

— Кроме того, — добавил педиатр, — ты можешь использовать отпуск.

— Иначе, — подхватил специалист по сердцу и легким, — я в один прекрасный день найду в твоей мокроте туберкулезные бактерии, и тогда ты получишь отпуск, который влетит тебе в копеечку.

— Но я не могу уехать! Что будет с моей практикой?

— Попросим Джо Эйделсона заменить тебя — он человек добрый, — сказал хирург. — А если он не будет справляться, мы ему поможем. Хоть раз в жизни поступи как нормальный человек. Что тебе терять, кроме мешков под глазами?

— А мои пациенты в клинике?

— Ими мы тоже займемся.

Понадобилось тридцать пять минут, чтобы уговорить Хьюба Торнтона дать положительный ответ на вызов таинственного мистера Брасса. К тому времени коридор наполнился обычными утренними пациентами с анализами на протромбин, острой респираторной инфекцией и синдромом похмелья. В конце концов Хьюб согласился при условии, что ему позволят принять всех больных, назначенных на сегодня, даже если ему придется, подобно доктору Швейцеру, засидеться далеко за полночь.

Мисс Оупеншо обнаружила квадратный конверт в почтовом ящике подъезда вместе с обычными просьбами о пожертвованиях от Института для неимущих слепых, Миссионерской индейской школы в Окапузе, лепрозория и других неимущих учреждений, после чего начала подниматься на два пролета каменной лестницы к своей девичьей квартире.

По дороге ее ожидало традиционное утреннее испытание — проход мимо двери квартиры мистера Бейли. Намерения этого возмутительного субъекта в отношении каждой встречающейся ему женщины были слишком очевидны. У мисс Оупеншо кровь холодела при виде приоткрытой двери и злобного карего глаза, подглядывающего за ней в щелку.

Иногда мистер Бейли открывал дверь целиком, и мисс Оупеншо могла созерцать этого господина во всей его мужской вульгарности. У него была скверная привычка не застегивать рубашку, демонстрируя безобразные волосы на груди. Однажды он даже осмелился обратиться к ней — правда, с вполне невинной фразой: «Доброе утро, соседка». Мисс Оупеншо впервые услышала его голос — низкий, грубый и… одним словом, мужской, — после чего с ужасом услышала собственный голос, приглашающий его к себе выпить чаю. В ее квартиру! Что на нее нашло? Мисс Оупеншо хорошо себе представляла, что произошло бы, прими он ее безумное приглашение. Ей чудом удалось остаться невредимой.

Приближаясь к двери квартиры Бейли, мисс Оупеншо слегка замедлила шаг. Это было странно, так как ее сердце бешено колотилось, а разум подсказывал, что нужно поспешить, прежде чем дверь откроется и сосед предстанет перед ней в своей омерзительной волосатости, но ноги отказывались ей повиноваться.

К счастью, ничего не произошло. Дверь оставалась закрытой, и мисс Оупеншо поднялась на еще один пролет к квартире, прижимая к груди свою почту и свои страхи.

Корнелии Оупеншо было тридцать девять лет, и она, как говорится, «оставалась нецелованной» — по крайней мере, с детства. Впрочем, и тогда ее лишь изредка целовала мать, предпочитавшая сыновей, и никогда отец, далекий, словно Иегова. Корнелия производила впечатление не столько невзрачной, сколько заторможенной. Обычно она вела себя тихо, как мышка, но иногда вся напрягалась, как от удара электрическим током, и казалась готовой к прыжку. Лицо ее всегда было обильно накрашено — она проводила утренние часы у туалетного столика, заполненного предметами косметики с прилавков Хелены Рубенштейн, прежде чем спуститься к почтовому ящику мимо опасной лестничной площадки на втором этаже.

Быстро войдя в свою квартиру, Корнелия Оупеншо заперла дверь на три замка и на цепочку и подбежала к окну опустить штору, приподнятую на четыре дюйма. Она испытывала панический ужас перед любителями подглядывать, хотя в последнее время с тревогой заметила, что стала забывать про шторы.

Опустившись на диван в стиле Регентства, Корнелия начала просматривать почту. Чай, который она налила, прежде чем спуститься вниз, успел остыть, и Корнелия поднялась, чтобы подогреть его. С почтой можно было не спешить — она никогда не получала никаких важных писем, если не считать скромных чеков с доходом от недвижимости, на которые она существовала. Когда чай согрелся, Корнелия снова села и, сделав глоток, протянула руку к первому конверту. Он был плотным и квадратным.