Жорж Сименон - Письмо следователю

Мне полегчало. Наконец-то!

— Не волнуйся, дорогая. Не плачь. Главное, не плачь.

Я не хотел слез. Они были ни к чему. В дверь постучали. Вошла Бабетта:

— Мадам просит мсье подняться к ней в спальню.

Сейчас, моя добрая Бабетта! Сейчас, Арманда! Пока.

Я больше не могу. Задыхаюсь.

Не волнуйся, Мартина. Я прекрасно знаю, что ты дрожишь, что маленькая девочка опять ждет удара. Тебя ведь всегда били! Положись на меня, дорогая. Я иду наверх. Иду за свободой для нашей любви.

Бывают слова, которые нельзя произносить вслух.

Слова, которые выдают с головой одних и освобождают Других.

— Надеюсь, ты выставишь ее за дверь?

Ну нет, Арманда. Об этом не может быть и речи.

— Я, во всяком случае, не потерплю, чтобы она и дальше оставалась под моим кровом.

Ну что же, раз это твой кров, старушка… Простите, господин следователь. Я не прав. И в тот день тоже был не прав. Я плевался ядом. Да, битый час плевался ядом, мечась, как зверь по клетке, между кроватью и дверью.

Арманда, вцепившись рукой в штору, стояла у окна в исполненной достоинства позе.

Прости меня и ты, Арманда, какой бы неожиданной ни показалась тебе моя просьба. Все это было не нужно, бесполезно.

Я выложил все, что у меня было на сердце, все мои унижения, малодушные капитуляции, подавленные желания, добавив к ним то, чего не было, и все это взвалил на тебя, на тебя одну, как будто виновата была только ты.

Ты никогда не теряла хладнокровия, но на этот раз я увидел, что ты не имела представления о мужчине, десять лет спавшем в твоей постели.

Я орал, и меня наверняка слышали внизу:

— Я люблю ее, понимаешь? Люб-лю!

И тогда, растерявшись, ты предложила:

— Если бы…

Не могу уже вспомнить дословно. Меня трясло. Накануне я со злости ударил ту, которую любил.

— Если бы ты ограничился встречами с нею на стороне…

Тут я взорвался, господин следователь. Не только против Арманды. Против вас всех, против жизни на ваш манер, против ваших представлений о союзе двух людей и чувстве, которое может между ними вспыхнуть.

Я был не прав и сожалею об этом. Арманде не дано понять. Она так же не виновата в этом, как товарищ прокурора или мэтр Габриэль.

Она нерешительно напомнила:

— Тебя ждут больные.

А Мартина? Она разве меня не ждет?

— Мы вернемся к этому разговору позже, когда ты придешь в себя.

О, нет! Куй железо, пока горячо.

— Раз она так тебе нужна…

Я выложил Арманде всю правду! Всю! Рассказал даже о том, что бил Мартину, и о простынях, которые грыз бессонными ночами.

А мне предлагали компромисс. Я буду встречаться с Мартиной украдкой, как какой-нибудь Боке, и смогу время от времени удовлетворять свои вожделения.

Дом дрожал от крика. Я, которого мать всегда сравнивала с большим послушным псом, был неистов и груб.

Я был злобен, намеренно жесток. Мне это было необходимо. Только так я мог отвести душу.

— Подумай о своей матери…

— К черту!

— О дочерях…

— К черту!

— О…

К черту и еще раз к черту! Все кончилось, кончилось разом, когда я меньше всего ждал, и у меня не было никакого желания начинать сначала.

Бабетта постучалась в дверь. Опасливо доложила:

— Мадмуазель сказала, мсье требуют к телефону.

— Иду.

Мартина, готовая к самому худшему, заранее отказавшаяся от борьбы, молча протянула мне трубку.

— Алло! Кто у телефона?

Серьезный больной. Действительно неотложный случай.

— Буду через несколько минут.

Я повернулся, бросил:

— Предупреди очередь…

Все это — совершенно естественным тоном, господин следователь. Для меня вопрос был решен. Я взглянул на Мартину — бледное лицо, бескровные губы — и чуть не рассердился.

— Все улажено. Мы уезжаем.

Я уже держал в руке свой докторский саквояж. Снял с крючка за дверью пальто.

Мне даже не пришло в голову поцеловать Мартину на прощание.

— Уезжаем вдвоем.

Было около девяти вечера. Я нарочно выбрал ночной поезд: пусть девочки уже лягут. Зашел поцеловать их на сон грядущий: мне не хотелось, чтобы меня провожали.

Пробыл у них несколько минут, но проснулась лишь старшая, да и то не совсем.

Вниз я спустился совершенно спокойный. У ограды стояло такси, шофер выносил мои вещи.

Мать осталась в гостиной. Глаза у нее были красные, в руке — скомканный платок. Я уже надеялся, что все обошлось благополучно, но в последний момент, когда я высвобождался из ее объятий, она шепнула:

— Ты оставляешь меня с ней одну…

И разрыдалась.

Арманда стояла в прихожей. Это она уложила мои чемоданы. Она, как всегда, думала и помнила обо всем.

Послала Бабетту принести забытую картонку.

В прихожей горел свет. Наверху слышались приглушенные рыдания матери, на улице урчал прогреваемый таксистом мотор.

— До свиданья, Шарль.

— До свиданья, Арманда.

И тут мы одновременно произнесли одну и ту же фразу:

— Я на тебя не сержусь.

Мы невольно улыбнулись. Я обнял ее и расцеловал в обе щеки, она коснулась губами моего лба, подтолкнула меня к двери и прошептала:

— Ступай.

Я заехал за Мартиной, и мы с ней вновь очутились на перроне вокзала. На этот раз дождя не было, и я впервые видел такое звездное небо. Бедная Мартина, в которой все еще сидел страх, украдкой наблюдала за мной и, когда мы вошли в купе, спросила:

— Ты уверен, что не пожалеешь?

Мы были одни. Сразу же погасили свет, и я так крепко прижал к себе Мартину, что мы сразу стали похожи на одну из тех эмигрантских парочек, которые жмутся друг к другу в пароходных твиндеках[12].

Мы тоже отплывали в неизвестность.

Что мы могли сказать друг другу в ту ночь? Даже почувствовав на щеке теплые слезы Мартины, я не сделал попытки ободрить ее и лишь погладил ей пальцами веки.

В конце концов она уснула, а я стал считать станции, огни которых проносились за окнами. В Type дверь нашего купе распахнули какие-то люди, нагруженные чемоданами. Всмотрелись в темноту, различили наши силуэты и на цыпочках удалились, осторожно притворив дверь.

Это не походило на бегство. Перед отъездом мы с Армандой в высшей степени пристойно обо всем договорились. Потратили даже несколько часов, обсуждая детали моей будущей жизни. Мало того! Несколько неуверенным голосом, как бы извиняясь, Арманда дала мне ряд советов. Не насчет Мартины, разумеется, а по поводу моих дел.

Уладить все без лишних осложнений помогло и то, что маленький Брайль чудом оказался свободен. Это молодой врач, выходец из очень бедной семьи — его мать ходит помогать по хозяйству в районе Аустерлицкого вокзала; из-за безденежья он еще нескоро начнет практиковать самостоятельно. Покамест он заменяет коллег.

Я познакомился с ним во время своего последнего отпуска — он заменял меня и отлично справился.

С согласия Арманды я позвонил ему в Париж. Ввиду зимнего спортивного сезона я боялся, что Брайля нанял кто-нибудь из коллег, решивший неделю-другую провести в Шамони или Межеве[13].

Он оказался не занят. Тут же согласился приехать и поселиться у меня на неопределенное время. Не знаю, догадался ли он, что произошло. Со своей стороны я дал ему понять, что он может остаться у нас навсегда — если захочет.

Ему отвели комнату, где две ночи спала Мартина.

Этот рыжий парень, слишком, на моей взгляд, ершистый, слишком настороженный — чувствуется, что он мечтает когда-нибудь взять у жизни реванш, — но люди, как правило, считают его добрым малым.

Таким образом, в ларошском доме почти ничего не изменилось. Арманда, моя мать и дочери, могут вести прежний образ жизни: Брайль удовольствуется твердым жалованьем, далеко не исчерпывающим наши доходы.

— Не берись за что попало. Не соглашайся на первую же сумму, которую тебе предложат.

Я, разумеется, буду работать. Сперва я собирался приискать место в одной из больших парижских лабораторий, но это вынудило бы меня на много часов в день оставлять Мартину одну. Я откровенно признался в этом Арманде, и она с улыбкой, гораздо менее ироничной, чем я ожидал, спросила:

— Ты так боишься?

Я ревнивец, а вовсе не из боязни нервничаю, выбиваюсь из колеи, чувствую себя несчастным, оставляя Мартину одну хоть на минуту.

Но зачем объяснять все это Арманде, тем более что — готов поклясться — она и без того все поняла?

Истратив лишь незначительную часть наших сбережений, я куплю себе врачебный кабинет в предместьях Парижа. Остальное поступает в распоряжение Арманды и моих дочерей. Мне не понадобилось даже выдавать жене доверенность — та давно у нее была.

Словом, мы все уладили. Нам удалось спокойно обо всем переговорить. Вы, конечно, понимаете, что выражались мы несколько туманно. Разговаривая, инстинктивно приглушали голос.

— Собираешься иногда навещать девочек?

— Собираюсь — и часто.

— Без нее?

Я не ответил.

— Надеюсь, ты избавишь меня от этого, Шарль.

Я ничего не обещал.