Герхард Шерфлинг - Западня на сцене

Спектакль шел полным ходом. Маркус некоторое время наблюдал за действием, устроившись на диванчике в глубине режиссерской ложи — крайней справа у сцены. Он был слишком возбужден, чтобы из наблюдателя превратиться в зрителя. Ну, может быть, за исключением тех двух сцен, в которых была занята Клаудиа. И все же он сумел оценить, сколь велика разница между генеральной репетицией и сегодняшней премьерой. Исполнителей словно подменили — или они кожу сменили. Его буквально поразил Вондри: он сумел сыграть Гофмана таким восхитительным, неотразимым фантазером.

Примерно минут за пятнадцать до антракта Маркус оставил ложу и вернулся за кулисы. Ему не терпелось убедиться, на своем ли месте Позер. Почти все зависело сейчас от того, чтобы тенор постоянно был под наблюдением. Криминальмейстер сидел на высоких подмостках в самом темном углу сцены. Маркус прошел бы мимо, если бы Позер не обнаружил себя свистящим шепотом:

— Поднимайтесь ко мне наверх. Отсюда отличный обзор.

— Где Вондри? — первым делом спросил Маркус, усаживаясь с ним рядом на неоструганную доску.

Ему пришлось для начала привыкнуть к своеобразному освещению — «точечные» прожекторы оставляли большую часть сцены во тьме.

— Сейчас он по ходу действия не занят и стоит вон там, за левой кулисой, рядом с суфлершей.

— Да, теперь я тоже вижу.

Его взгляд остановился на ассистенте режиссера. Вестхаузен склонился над пультом, углубившись в лежавший перед ним клавир. Вид у него был странный, отсутствующий, его, казалось, вовсе не касалось происходящее на сцене.

— О Вечореке ничего не слышно? Как он там?

— Операцию он перенес как будто хорошо, но в сознание не приходил.

Вестхаузен словно замер, уставившись в страницы клавира. Маркус хотел было пошутить по этому поводу, как вдруг под ними, ругаясь почем зря и размахивая руками, появился и тут же скрылся тенор-буффо Гюльцов.

— Ой-ой! Что это с ним? — удивился Позер.

— А вот мы сейчас это и выясним! — Маркус спрыгнул с подмостков.

Когда он свернул в боковой проход, который вел прямо к пульту ассистента, то увидел Гюльцова, стоявшего перед Вестхаузеном и что-то возбужденно говорившего. Через минуту Гюльцов уже двигался в обратном направлении, ловко минуя ловушки из проводов. Маркус словно случайно преградил ему путь. Ассистент бросил взгляд в их сторону, пожал плечами и склонился над своими нотами.

— И даже признаться не желает, — с возмущением проговорил тенор. — Хотя у меня полно свидетелей, что он меня не вызывал.

— Что он вас?..

— Ну, не вызвал на сцену… И когда — в день премьеры! — возмущению Гюльцова не было, кажется, предела. — Если бы я не слушал спектакль по динамику, тут бы все полетело кувырком.

— А вы, простите, не преувеличиваете?

— Ну, знаете ли! Слышите музыку? Значит, все в порядке — проехало! А ведь не появись я на сцене вовремя, наш бас просто наложил бы в штаны — не подай ему нужную реплику, он рта не откроет от страха.

— А что, часто Вестхаузен бывает столь забывчив? — улыбнулся Маркус.

— В том-то и дело, обычно на него можно положиться, как на каменную гору. А разошелся я так потому, что он из упрямства все отрицает.

Гюльцов исчез в полутьме коридора. Маркус подождал, пока за ним закрылась дверь, и быстро поднялся по железной лестнице на первую галерею.

По какой причине Вестхаузен ведет себя до такой степени опрометчиво? Стоит, как изваяние, забывает о своих прямых обязанностях…

— Т-с-с-с… — прозвучало откуда-то сверху, и Маркус замер.

Подняв глаза, узнал обер-лейтенанта Штегемана, перегнувшегося через перила.

— Что случилось? — спросил он шепотом.

— Сейчас я к вам поднимусь!

На это потребовались считанные секунды.

— Ума не приложу, что стряслось с Вестхаузеном? Надо попытаться выяснить, почему он сегодня сам не свой.

— Я это тоже заметил, — согласился Штегеман. — С моего места можно заглянуть ему, так сказать, через плечо. Он часто не вовремя перелистывает страницы, не поспевает за ходом спектакля. А все почему? Потому что все время поглядывает на несколько машинописных страниц. Если я не ошибаюсь, они не скреплены даже скрепкой и лежат в самом клавире, где-то вначале.

— В самом деле?!

Маркус быстро взглянул вниз, тоже перегнувшись через перила. Вестхаузен что-то говорил в микрофон. В руке он держал карандаш.

— Послушайте, Штегеман. Мне хочется взглянуть на эти страницы собственными глазами. Скоро антракт. Спуститесь вниз, подойдите к пульту Вестхаузена, заговорите с ним и уведите куда угодно на пять минут, не больше. Под каким соусом — мне все равно. Но позаботьтесь о том, чтобы клавир с этими страничками остался на месте.

— Не могу же я…

— Конечно, можете! Не сомневайтесь, — перебил Штегемана Маркус, дружелюбно толкнув его кулаком в бок. — Я уверен, вы придумаете что-нибудь подходящее.

Штегеман решил, что сопротивление бесполезно, и, ворча, спустился по боковой лестнице. Маркус смотрел ему вслед, улыбаясь. Он отдавал себе отчет в том, что замкнутому, всегда уравновешенному и корректному обер-лейтенанту это поручение не по вкусу.

На сцене близился финал акта. Мансфельд в роли Антонии умирала, издавая душераздирающие горловые трели. Доктор Миракль торжествовал. Вондри, издав вопль отчаяния, бросился к своей возлюбленной…

Свет постепенно погас, отзвучали звуки музыки.

Аплодисментов было много, но артисты на поклоны не выходили.

Началась обычная закулисная суета антракта: вспотевшие исполнители торопились в свои гримерные, рабочие сцены переставляли декорации.

А Штегеман тем временем протиснулся к пульту ассистента режиссера и, как тот ни упирался, увел его в конце концов с собой. Спускавшегося по железной лестнице Маркуса заметил, кажется, только Буххольц, но и ему сразу что-то понадобилось на противоположной стороне сцены.

Маркус не строил догадок по поводу того, что именно обнаружит, и уж, во всяком случае, не рассчитывал найти то, что нашел. На отдельных листках, вложенных в клавир, было указано, каким образом будет подниматься и опускаться занавес во время премьеры — при определенной длительности аплодисментов. И, кроме того, на нескольких листках отпечатана аннотация[1] к опере Жака Оффенбаха «Сказки Гофмана». Быстро пробежав первые странички, Маркус раз и навсегда запомнил, что опера впервые увидела сцену в парижской «Опера комик» 10 февраля 1881 года и прошла с неслыханным триумфом, что 25 января 1958 года Вальтер Фельзенштейн[2] поставил оперу в новой редакции в берлинской «Комише опер» и что постановка ее здесь, в театре Карлсберга, тоже вызвана желанием по-своему воплотить этот немеркнущий шедевр.

Все это, допустим, весьма любопытно и поучительно, но отнюдь не объясняет, почему ассистент то и дело в эти странички заглядывал. Как и когда поднимать занавес, он и без того знал наизусть…

Маркус еще раз перелистал их и хотел было уже положить на место, как на последней, до половины занятой текстом странице увидел в левом нижнем углу чертеж, небрежно нанесенный острым карандашом. Строго говоря, даже не чертеж: три удлиненных прямоугольника, связанных поперечной линией, которая в самом низу страницы завершалась кружком с двумя точками, а вверху эта линия тянулась к двум похожим на звездочки значкам, расположенным по обе стороны от чего-то, весьма напоминающего виселицу.

Внизу, в кружке, рядом с левой точкой был поставлен крестик. Сколько Маркус в этот чертеж ни вглядывался, его знаменитое чутье даже не намекнуло, с чем эту премудрость едят. Неужели Вестхаузен просто так, шутки ради или от нечего делать сделал этот чертеж? Или в нем есть свой тайный смысл? Скорее всего, потому что поведение Вестхаузена во время премьеры другую версию практически намертво отметало.

Он посмотрел на электрические часы над пультом. Пять минут вот-вот истекут. Оставаться здесь дольше решительно незачем. Каждую секунду может появиться Вестхаузен. Маркус быстро воспроизвел чертеж в своей записной книжке — пусть-ка Штегеман, Краус и Позер тоже поломают голову.

Закрывая одной рукой клавир, а другой кладя книжечку в карман, он ощутил, что за ним наблюдают. Чувство безотчетное, а все-таки… Но вроде бы никто на него внимания не обращал. Роскошный зал во дворце Джульетты был на сцене смонтирован почти наполовину. Буххольц вешал расшитую золотом портьеру рядом с зеркалом в резной белой раме.

Когда Маркус шел по узкому проходу за кулисы, он чуть не нос к носу столкнулся с Вестхаузеном. Ассистент режиссера был чем-то недоволен или просто не в духе, его мясистое лицо побагровело. Он исчез на сцене, не удостоив Маркуса взглядом.

Нет, это не случайность! Ноги у Вестхаузена сделались ватными. Он послал к нему обер-лейтенанта, чтобы отвлечь, в то время как капитан… Взяв себя в руки, он с беспечным видом прошел к своему пульту. Но его всего трясло. Клавир лежит на месте. И листки со схемой, о которой он по своему легкомыслию забыл, тоже. Видел их капитан или нет? Склонившись над пультом, он впился взглядом в последнюю страницу, будто она могла разрешить его сомнения.