Джон Карр - Она умерла как леди

— Ну?! — орал Феррарс.

— Вы были достаточно дружны с Ритой, — ответил я, — чтобы изобразить ее на портрете с выражением лица, которое никто никогда не замечал, кроме, возможно, Салливана. Понимаете, о чем я?

Феррарс судорожно глотнул. Его взгляд метнулся к Молли, которая застыла как вкопанная.

— Да, понимаю. Я… я изобразил ее такой, какой видел. Манящей, соблазнительной… и так далее. Но это не обязательно что-то означает.

— Вдобавок, мистер Феррарс, вы, отнюдь не будучи затворником, живете на Эксмуре и должны отлично знать, где можно утопить машину. Далее, ваше необычайно мягкое обращение с миссис Салливан, когда она потеряла сознание, выбравшись из этой машины в зыбучем песке в воскресенье. Вы были знакомы с ней и любили ее…

— Проклятие! — рявкнул Феррарс, проведя рукой по лбу. — Нашли о чем распространяться перед девушкой, которую я действительно…

— Когда мы вывели миссис Салливан из старой студии в понедельник во второй половине дня, вы сразу, как только увидели ее, воскликнули: «Белл Ренфру!» Но вы сделали не только это. Вы хлопнули рукой по борту автомобиля.

— Ну и что?

— Миссис Салливан рассказывала нам, как убийца, который привез ее в зыбучие пески, ходил по студии взад-вперед, ударяя рукой по корпусу «паккарда». Полагаю, мистер Феррарс, именно это заставило ее при виде вас повернуться и пойти назад к студии. Даже если она только подсознательно узнала в вас убийцу.

Белл медленно повернула голову.

Феррарс поднял руку, словно собираясь снова по чему-нибудь ударить, но сразу опустил ее.

— Только не проводите со мной сеанс психоанализа! — взмолился он. — Этого я не вынесу. У вас есть какое-нибудь доказательство этого вздора?

— К сожалению, нет. Вы об этом позаботились.

— Позаботился? Как?

— Если бы мне позволили сохранить стреляную гильзу и два купальных костюма, которые я нашел в Пиратском Логове прошлой ночью, я мог бы предъявить их суперинтенденту Крафту. А что я могу показать ему теперь? Полагаю, мне следует быть вам благодарным за то, что вы не застрелили меня, но благодарность — не то чувство, которое я могу испытывать к убийце Риты Уэйнрайт. Ведь это вы стреляли в пещере, не так ли?

Феррарс шагнул вперед.

— Погодите! — резко произнес он. — Вы сказали — прошлой ночью. В котором часу?

— Ровно в час. Если помните, в половине первого дома не было ни вас, ни вашего автомобиля.

Молли наконец вышла из ступора. На ее лице мелькали сдержанный гнев, недоверие, озадаченность, возможно, ревность. За несколько секунд она проявила больше эмоций, чем я замечал в ней до сих пор. Я рассказал о происшедшем прошлой ночью.

— Но Пол не мог находиться около Пиратского Логова в час ночи! — воскликнула Молли. — Он был…

— Минутку, сынок, — вмешался спокойный голос.

Хотите — верьте, хотите — нет, но мы напрочь забыли о сэре Генри Мерривейле. В течение всей суматохи он не произнес ни слова, сидя в нескольких футах от моей кровати и положив руки на набалдашник трости. Сигара выгорела до четверти дюйма от его рта. Г. М. покосился на нее, проверяя, погасла ли она, убедился, что да, вынул ее изо рта и бросил в пепельницу, потом фыркнул и поднялся.

— Знаете, доктор, — заметил он, — я должен вас поздравить.

— Спасибо.

— Отличная реконструкция, — продолжал Г. М. — Простая, четкая и продуманная. Две серии отпечатков ног, газонокосилка, чудо, которое не было таковым… — Он провел рукой по лысине и посмотрел на меня поверх очков. — Жаль только, что в ней нет ни слова правды.

Феррарс не сел в кресло, а упал в него.

Так как я уже сидел в кровати, со мной такого произойти не могло. Но теперь я понимал, что чувствуешь, когда упорядоченный мир распадается на куски еще быстрее, чем в результате войны.

— Понимаете, — виновато продолжал Г. М., — я сам думал об этом. Прошлой ночью я попросил ребят в резиновых сапогах обследовать подножие утеса при отливе. И там не было никакой газонокосилки.

— Но она должна быть там! Может быть, ее…

— Унес убийца? В одиночку, среди острых камней и прибывающей воды унес четыреста фунтов железа?

Мне пришлось признать его правоту.

Г. М. почесал нос и бросил взгляд на Феррарса.

— И еще одно, доктор. Будьте осторожны, рассказывая эту историю и впутывая в нее этого парня. На прошлую ночь у него алиби, такое же железное, как газонокосилка.

Белл нервно озиралась.

— Вы все спятили? — осведомилась она. — Я была готова поклясться, что доктор попал в точку. Каждое слово звучало настолько убедительно, что усомниться в этом было невозможно даже при желании. Если все было не так, то как же?

Г. М. долго смотрел на нее. Потом его лицо вновь стало бесстрастным, а голос — усталым и стариковским.

— Не знаю, девочка моя, — ответил он. — Кажется, мы должны начать сначала и снова сидеть и думать. — Он опять почесал нос. — Но боюсь, старик потерпел поражение. В Лондоне, как вы, возможно, слышали, говорят, что я уже ни на что не гожусь. Я вышедшее из моды ископаемое. Вероятно, они правы. Как бы то ни было, до свидания. Я иду в «Карету и лошадей» и утоплюсь в кружке пива.

— Но послушайте! — крикнул я ему вслед. — Как вы узнали, что я был в пещере, если говорите, что нашли меня?

Г. М. задержался в дверях, но не вернулся и не ответил. Опираясь на трость, он вышел в холл. Позднее миссис Харпинг говорила, что он прошел мимо нее с таким свирепым видом, что она уронила тряпку и чуть не закричала. Я слышал, как он медленно, словно вслепую, спускается по ступенькам к парадной двери.

Здесь заканчивается рукопись, подготовленная доктором Люком Кроксли. Она завершается не так, как намеревался это сделать ее автор, но может существовать как самостоятельный документ.

Доктор Кроксли встретил свою кончину в ночь первого авианалета на Бристоль 25 января 1940 года. Он умер при характерных для него обстоятельствах, делая срочную операцию в горящем здании и не думая о собственной жизни, после семи часов тяжкой работы в самом центре ада от начала Касл-стрит до конца Уайн-стрит.

Иронию судьбы в связи с этой историей я не намерен обсуждать, но должен упомянуть о ней. Целью этой рукописи было доказать то — в чем доктор Кроксли был убежден до последнего дня, — что Рита Уэйнрайт и Барри Салливан не покончили с собой, а были убиты.

К счастью, он никогда не узнал, что убийцей этих двоих, которого он преследовал с таким упорством, был его собственный сын Том.

Можно считать, что дело подошло к концу в моей студии в Ридд-Фарм на Эксмуре, холодным и туманным вечером в начале февраля 1941 года.

Молли и я — Молли стала миссис Феррарс в июле — развели огонь в камине с достаточно просторным очагом, чтобы туда можно было въехать на небольшом автомобиле. Горящие поленья отбрасывали красно-желтый свет на коричневые балки и затемненную стеклянную крышу.

Молли сидела, скрестив ноги, на ярком индейском ковре у камина. Я поместился напротив, покуривая трубку в лучших семейных традициях. А на диване среди подушек лицом к огню расположился Г. М. Старый маэстро приехал из Лондона на уик-энд, чтобы сообщить нам правду. Шок от услышанного еще не миновал.

— Том! — повторяла Молли. — Том! Том! Том!

— Значит, — сказал я, — доктор Люк все-таки был прав в своей реконструкции? Убийства были совершены именно так, только убийца…

Рукопись доктора Люка лежала на коленях у Г. М. Он перелистывал страницы, исписанные аккуратным почерком.

— Понимаете, — отозвался Г. М., положив рукопись на диван, — здесь сказано все. Доктор простодушно утверждал, что недостаточно находиться просто близко к человеку, чтобы видеть его. Если это было справедливо, когда он говорил об Алеке Уэйнрайте, то еще справедливее, когда он говорил о собственном сыне.

Любопытно, как он пишет о нем. В рукописи Том присутствует постоянно. Мы читаем о том, что он говорил и делал, и можем сформировать мнение о его характере. Но старый доктор к этому не стремился.

Дело в том, что он никогда не думал о Томе, как о персонаже этой истории. Том присутствовал в ней как мебель, упоминаемый наряду с остальными посторонними деталями. Доктор не наблюдает за Томом, не понимает его и даже не считает это необходимым.

Впервые мы сталкиваемся с Томом, когда он закрывает свой медицинский саквояж и произносит энергичную речь о нескромных любовниках, которые дают повод сплетничать об их связи. В последний раз мы видим его сидящим «с мешками под глазами» под люстрой в столовой, эмоционально истощенным и в крайнем напряжении. Старый доктор приписывает это физическому переутомлению и даже упрекает его за излишнее усердие на работе.