Джун Томсон - Трубка Шерлока Холмса

Когда мы вошли в спальню мистера Раштона, я заметил на ночном столике его карманные часы. Судя по ключу, прикрепленному к цепочке, это были необычные часы – брегет с храповым механизмом. Их выпустила известная французская фирма «Breguet et fils», «Бреге и сыновья»[50].

Часы обладали рядом отличительных свойств, типичных для изделий этой фирмы: вечный календарь на циферблате, репетир, отбивающий время при нажатии кнопки, а сзади – золотой диск, показывающий фазы луны.

Но для нашего расследования важнее было то, что у брегетов на оси цилиндра имеется стопор, позволяющий цилиндру сделать всего четыре полных оборота за тридцать часов – обычный временной интервал, в течение которого часы ходят, прежде чем их нужно снова завести. Это не дает перетянуть часовую пружину при заводе. Поскольку требуется дважды повернуть ключ, чтобы цилиндр сделал один полный оборот, следует восемь раз повернуть ключ, чтобы завести часы. Тогда в игру вступает стопорный механизм, не позволяющий поворачивать цилиндр дальше.

Должен признаться, инспектор Нидем, что я попросил моего коллегу, доктора Уотсона, на несколько минут отвлечь ваше внимание, пока я осматривал карманные часы мистера Раштона. Это было незадолго до полуночи, но потребовалось всего пол-оборота ключа, чтобы стопор остановил цилиндр.

Следовательно, часы в последний раз заводили примерно два часа назад, или, чтобы быть абсолютно точным, час и пятьдесят две с половиной минуты, другими словами, в десять часов, то есть в то самое время, когда мистер Раштон обычно ложился спать. Это довольно простая математика, и я предоставляю вам самим сделать вычисления.

Поскольку мисс Батлер отрицает, что когда-либо дотрагивалась до часов, их заводил сам мистер Раштон.

Но если верить мисс Батлер, в четверть десятого мистер Раштон был уже в постели и до такой степени страдал от тошноты и судорог в ногах, что она спустилась на кухню за бутылкой с горячей водой и стаканом воды, в которой растворила соду, чтобы облегчить его мучения.

Если это было так, то он вряд ли нашел бы в себе силы через сорок пять минут завести свои часы.

В свете этой улики, я полагаю, мы можем пересмотреть всю хронологию событий, имевших место в «Лавровой беседке» и приведших к прискорбной кончине мистера Раштона.

Мышьяк попал в его организм вместе с солью, которую он добавил в еду за ужином вскоре после половины восьмого. Однако он ел тяжелую пищу, а это может замедлить проявление симптомов отравления мышьяком. Доктор Уотсон указал на это, и вы с ним согласились, инспектор.

Поэтому мистер Раштон начал испытывать боли только после десяти часов, когда в обычное время пошел спать. Перед этим он, следуя привычке, завел свои часы. На самом деле первые симптомы проявились только в четверть одиннадцатого, когда мистеру Раштону стало плохо и мисс Батлер послала за врачом. Как мы знаем, вскоре после этого он умер от сердечного приступа.

Несомненно, мисс Батлер подтвердит эти факты, когда вы получите от нее полные показания, – заключил Холмс, поднимаясь на ноги и протягивая руку Нидему. – До свидания, инспектор. Как вы сказали, это скверное дело, но теперь оно закрыто.

Мы вышли из полицейского участка на улицу. Ночь была ясная, над крышами и дымовыми трубами светили очень яркие звезды. Их чистый холодный свет напомнил мне о странном неземном сиянии мисс Батлер. Повернувшись к Холмсу, я задал вопрос, который до этой минуты не решался озвучить:

– Ее повесят, не так ли?

У него было очень мрачное выражение лица. Я редко видел его в таком унылом настроении.

– Боюсь, что так, Уотсон. Она призналась не только в убийстве Раштона, но и в попытке отправить его племянника на виселицу. При таких обстоятельствах мало надежды на отмену смертного приговора. Она не заслуживает снисхождения и, думаю, не станет о нем просить. И все же я не могу побороть ощущение, что не вся вина лежит на ней и что ей следует не одной взойти на виселицу.

– Кого же еще вы имеете в виду, Холмс? – спросил я, совершенно сбитый с толку.

Я предположил, что он имеет в виду какого-то сообщника, с которым мы еще не встретились.

– Конечно же, общество! – резко произнес он. – Представьте себе ее положение. Эта молодая женщина наделена несомненным умом и незаурядными способностями, но не располагает ни средствами, ни связями, чтобы пробиться наверх. Так чего же мы – я имею в виду общество, членами которого являемся мы с вами, Уотсон, – могли от нее ожидать?

Конечно, она вольна была выйти замуж, а если не имела такого желания, могла растрачивать по мелочам свои таланты, служа экономкой, гувернанткой или компаньонкой у тех, кто богаче ее, но ниже по способностям и уму.

Если бы общество позволило мисс Батлер состояться, ей, вероятно, никогда бы в голову не пришло совершить преступление. Она могла бы достичь успеха в любой профессии, какую бы ни выбрала, скажем стать послом, или крупным промышленником, или политиком – даже премьер-министром, какой бы абсурдной ни казалась эта идея.

Пообещайте мне никогда не публиковать отчет об этом случае. Бульварные газетенки и так раздуют скандал, когда начнется суд. Я против того, чтобы ваше или мое имя связывали с такими дешевыми сенсациями. Пусть это дело как можно пристойнее канет в забвение.

Я не колеблясь дал Холмсу слово, так как всей душой был с ним согласен. Поэтому, лишь вскользь упомянув об этом расследовании в «Пяти апельсиновых зернышках»[51], я воздержался от того, чтобы приводить дальнейшие детали – даже имя мисс Батлер.

У Камберуэллского дела было печальное продолжение.

Маделин Батлер предстала перед судом и, признав себя виновной в убийстве, была казнена 28 мая, в Вознесение.

Это было мрачное событие для нас с Холмсом.

Не в его натуре продолжать думать о фигурантах дела, которое успешно раскрыто. Однако в течение нескольких последующих лет в тот день, когда Маделин Батлер надели петлю на шею, он пребывал в унылом расположении духа, словно все еще скорбел о кончине этой женщины.

Поскольку разглашение всех обстоятельств этого дела способно повлиять на безопасность страны, я берусь за перо с мыслью, что вряд ли получу разрешение на публикацию своего рассказа. Скорее всего, ему суждено отправиться вместе с прочими не предназначенными для обнародования отчетами в ящик для депеш, который хранится в банке «Кокс и компания» на Чаринг-Кросс.

Но я не могу предать забвению это удивительное расследование и потому взялся написать о нем – хотя бы и для себя одного. Впрочем, меня не покидает надежда, что когда-нибудь – пусть и не при моей жизни, а в будущем – власти позволят предать данное дело гласности. Как сказал Холмс, еще не пришло время поведать миру те события[52]. И даже в своем секретном отчете я опущу либо изменю некоторые даты и имена, а особенно постараюсь обойти молчанием научные сведения.

Даже я не был посвящен в дело с самого начала[53], хотя и знал, что Холмс занят каким-то срочным расследованием, заставлявшим его порой на несколько дней покидать наше жилище. Возвращался он измученным и обессиленным, молча сидел у камина и курил свою трубку, глядя на пламя, или же уходил в спальню, где наигрывал на скрипке какую-нибудь печальную мелодию.

Я также подозревал, что он вернулся к привычке впрыскивать себе раствор кокаина. Правда, зная мое неодобрительное к этому отношение, Холмс никогда не пользовался шприцем в моем присутствии.

И тем не менее симптомы были совершенно очевидны: за короткими приступами лихорадочной деятельности следовали долгие периоды вялого безразличия, тоски и бездействия.

В то время мое собственное здоровье оставляло желать лучшего. Погода стояла чрезвычайно сырая, и раны, полученные в ходе второй афганской кампании, в битве при Майванде, постоянно напоминали о себе тупой ноющей болью. Из-за этого я не мог долго выдерживать физические нагрузки и вынужден был лежать на диване.

Шла вторая неделя загадочных занятий Холмса, когда он доверился мне.

Я очень ясно помню, как это было. Мы сидели за завтраком. Он оставил свою еду нетронутой, хотя и выпил несколько чашек черного кофе. Мой друг откинулся на спинку стула, наблюдая, как я ем, и на лице его было задумчивое выражение.

Вдруг он сказал очень серьезно:

– Уотсон, мы с вами работали над большим количеством дел, и я знаю, что могу безоговорочно вам доверять. В настоящее время я занят сверхсекретным расследованием и был бы признателен за помощь.

Я положил вилку и нож.

– Разумеется, я буду счастлив помочь всем, чем смогу, Холмс. С чем связано это новое приключение?

– Вряд ли тут уместно слово «приключение», мой дорогой друг. Это чудовищный заговор с целью шантажировать британское правительство. Если бы он был предан огласке, то вызвал бы страшную панику среди жителей Лондона и других больших городов Англии. Вот почему я не доверился вам раньше. Вы неважно себя чувствовали, и я не хотел обременять вас такой страшной тайной. Да, это должно остаться тайной. Нельзя допустить, чтобы хоть одно слово из того, что я вам расскажу, просочилось за эти стены.