Патрик Модиано - Вилла Грусть

Мы шли по проспекту д'Альбиньи в тени платанов. Совсем одни. Пес основательно обогнал нас. Свойственного ему уныния как не бывало, он шел, надменно вскинув голову, то вдруг шарахался в сторону, то словно танцевал кадриль, как конь на манеже.

Мы присели в ожидании фуникулера. Она положила мне голову на плечо, и я опять ощутил головокружение, как тогда, в машине, на бульваре Карабасель. В ушах все еще звучали слова: «Как-нибудь вечерком… мы покатаемся… славно, ты согласен?», произнесенные с едва заметным акцентом. «То ли венгерским, то ли английским, то ли савойским?» — раздумывал я. Фуникулер медленно поднимался, густая растительность обступила нас со всех сторон. Вот-вот она нас поглотит. Фуникулер врезался в гущу, обрывал розы и ветки бирючины.

Окно в ее гостиничном номере было приоткрыто, и я слышал, как вдалеке скачет теннисный мяч и перекликаются игроки. Если на свете еще существуют холеные, уверенные в себе балбесы в белом с ракетками в руках, значит, жизнь продолжается и у нас есть время, чтоб отдышаться.

Ее кожа была вся в едва заметных веснушках. Кажется, в Алжире идут бои.

Стемнело. В холле нас ожидал Мейнт в белом костюме с безупречно повязанным бирюзовым шейным платком. Он привез из Женевы сигареты и настойчиво предлагал их нам. «Правда, нельзя терять ни минуты, — говорил он, — иначе мы опоздаем к Мадее (или Мадейе)».

На этот раз мы скатились по бульвару Карабасель на полной скорости. Мейнт, закусив мундштук, на поворотах жал на газ, только чудом мы выехали целы и невредимы на проспект д'Альбиньи. Я поглядел на Ивонну и удивился: ее лицо не выражало ни малейшего испуга. Я даже слышал, как она засмеялась, когда машину занесло.

Кто этот Мадея (или Мадейя), к которому мы едем? Мейнт объяснил, что он австрийский кинорежиссер. Он сейчас снимал фильм неподалеку, а именно в Клюза, на лыжной станции в двадцати километрах отсюда, а Ивонна играла у него. Мое сердце учащенно забилось.

— Вы снимаетесь в кино? — спросил я.

Она засмеялась.

— Ивонна станет великой актрисой, — провозгласил Мейнт, со всех сил нажимая на газ.

А может, он шутит? Киноактриса! Возможно, я уже видел ее фотографию в «Мире кино» или в том же «Киноежегоднике», который обнаружил в ветхом книжном магазинчике в Женеве и листал во время бессонницы, пока не выучил наизусть имена и адреса артистов и постановщиков? Даже сейчас в памяти всплывают какие-то отрывки:

«Юни Астор (Фото Бернара и Воклер. Париж VIII, ул. Буэнос-Айрес, 1).

Сабин Ги (Фото Тедди Пиаз). Комедийная актриса, певица, танцовщица. Фильмы с ее участием: «Папаши задают тон», «Мисс Катастрофа», «Полька в наручниках», «Заговорщики», «Привет, лекарь».

Гордин («Сашафильм»), Париж XXI, ул. Спонтини, 19, тел. Клебер 77–94.»

Может быть, у Ивонны есть псевдоним и я его знаю? На мой вопрос она ответила шепотом: «Это секрет», — и приложила пальчик к губам. Мейнт прибавил с еле слышным, тревожным смешком:

— Видите ли, она здесь инкогнито.

Мы ехали по берегу озера. Мейнт сбавил скорость и включил радио. Мы плыли в теплом воздухе такой ясной, ласковой ночи, какой я никогда больше не видел, разве только в мечтах о Флориде. Пес положил голову мне на плечо, и я чувствовал его горячее дыхание. По правой стороне до самого озера тянулись сады. После Шавуара их сменили пинии и пальмы.

Мы проехали деревню Верье-дю-Лак и свернули под уклон. Внизу были ворота. На них деревянная табличка: «Вилла «Липы» (название, как у моего пансиона). Довольно широкая дорожка, усыпанная гравием, обсаженная деревьями и какой-то буйной растительностью, вела к крыльцу большого белого дома с розовыми ставнями — здания эпохи Наполеона Третьего. Перед ним стояло в ряд несколько машин. Миновав вестибюль, мы оказались в зале, по-видимому, гостиной. Тут, в мягком свете двух-трех ламп, я увидел приглашенных: одни стояли у окна, другие сидели на белом диване, кажется, больше мебели в гостиной не было.

Гости наливали себе вина и оживленно беседовали по-французски и по-немецки. Прямо на полу стоял проигрыватель, и лилась тягучая музыка, под которую густой бас выводил все одно и то же:

Ивонна взяла меня за руку. Мейнт нетерпеливо оглядывался вокруг, будто искал кого-то, но сами собравшиеся не обращали на нас никакого внимания. Мы открыли стеклянную дверь и вышли на веранду с зеленой деревянной балюстрадой. Здесь стояли шезлонги и плетеные кресла. Китайский фонарик отбрасывал гирлянды причудливых, словно узор на гипюре, теней, и казалось, что кружевные вуали внезапно укрыли лица Ивонны и Мейнта.

Внизу в парке множество людей толпилось у буфета, ломившегося от всевозможных закусок. Очень высокий светлый блондин приветственно взмахнул рукой и направился к нам, опираясь на трость. В бежевой рубашке с короткими рукавами, расстегнутой на груди, он мне напомнил колонизатора тех времен, когда в колониях было много всяких личностей «с темным прошлым». Мейнт представил мне его: «Рольф Мадейя, режиссер». Тот наклонился, поцеловал Ивонну и похлопал Мейнта по плечу. Он выговаривал его имя с придыханием на «т», на английский манер. Он повел нас к буфету. А вот и жена хозяина — высоченная блондинка, почти одного с ним роста, валькирия с отсутствующим взглядом (она смотрела словно сквозь нас невидящими глазами).

Мы оставили Мейнта в обществе какого-то молодого человека спортивного вида, а сами переходили от одной группы гостей к другой. Ивонна со всеми перецеловалась и на вопрос, кто я такой, отвечала: «Мой друг». Насколько я понял, большинство присутствующих участвовало в «фильме». Все разбрелись по парку, ярко освещенному луной. Блуждая по заросшим аллеям, мы набрели на чудовищной толщины кедр. Дошли до ограды, за которой слышался плеск воды в озере, и долго стояли. Дом отсюда едва виднелся, он выглядывал из-за ветвей разросшихся деревьев так же неожиданно, как неожиданно возникал из зарослей поглотившего его девственного леса старинный городок в Южной Америке с оперным театром в стиле рококо, собором и особняками из каррарского мрамора.

Никто из гостей не заходил так далеко, разве две-три парочки промелькнули мимо нас, прячась в густых зарослях под покровом ночи. Остальные держались поближе к дому или сидели на веранде. Мы присоединились к ним. Но где же Мейнт? Может быть, внутри, в гостиной? К нам подошел Мадейя. Он сказал с немецко-английским акцентом, что охотно остался бы здесь еще на пару недель, но ему необходимо съездить в Рим. Он снова снимет эту виллу в сентябре, «когда монтаж фильма будет закончен». Он обнял Ивонну за талию, и я не мог понять, фривольность это или фамильярность.

— Она прекрасная актриса. — Мадейя смотрит мне в глаза, и я вижу, как взгляд его заволакивается туманом. — Вас зовут Хмара, не так ли? — Туман вдруг рассеивается, глаза вспыхивают голубым холодным огнем. — Хмара… в самом деле Хмара, да?

Я чуть слышно отвечаю «да». Жесткий огонек потух, взгляд снова затуманился, расплылся. Он, безусловно, обладает способностью наводить свои глаза на резкость, как бинокль. Когда он хочет отстраниться, его взгляд становится туманным и все вокруг кажется смутным, бесформенным. Я хорошо знаю этот прием, потому что сам частенько так делаю.

— Когда-то я знавал одного Хмару в Берлине, — говорит он мне. — Правда, Ильзе?

Его жена полулежит в шезлонге на другом конце веранды, болтая с двумя молодыми людьми. Она оборачивается с улыбкой.

— Правда, Ильзе? Я когда-то знавал одного Хмару в Берлине?

Она смотрела на него все с той же улыбкой. Потом отвернулась и продолжила свой разговор. Мадейя пожал плечами и обеими руками взялся за трость.

— Правда-правда… тот Хмара жил на Кайзер-аллее… Вы мне не верите, да?

Он встал, потрепал Ивонну по щеке, отошел к балюстраде и застыл, огромный, грузный, глядя на залитый луной парк.

Мы сидели рядом, на пуфах, и она опять положила голову мне на плечо. Молодая черноволосая женщина с таким большим вырезом на платье, что видны были ее груди (готовые при каждом резком движении выскочить из декольте), протянула нам два бокала с чем-то розоватым. Женщина захлебывалась от смеха, целовала Ивонну и упрашивала нас по-итальянски попробовать коктейль, который она приготовила «специально для нас». Ее звали, если мне не изменяет память, Дэзи Марчи. Ивонна объяснила мне, что она сыграла в фильме главную роль и тоже станет знаменитостью. Ее знают в Риме. Женщина уже отошла от нас и, смеясь еще громче, встряхивая длинными волосами, направлялась к стройному мужчине лет пятидесяти с узким лицом, стоявшему в проеме стеклянной двери с бокалом в руке. Это был голландец Гарри Дрессель, один из актеров, снимавшихся в фильме. Остальные сидели в плетеных креслах или стояли, облокотившись о балюстраду. Какие-то женщины обступили жену Мадейи, по-прежнему улыбавшуюся с отсутствующим видом. Из гостиной доносился приглушенный гул голосов и монотонная, тягучая музыка, только на этот раз бас повторял: