Адриан Дойл - Случай в Дептфорде

— Я не вижу здесь ничего такого, просто устаревшая система отопления.

— А следы на потолке?

— Вы имеете в виду пыльные разводы?

— Я имею в виду следы сажи.

— Сажи! Вы, конечно, ошибаетесь, Холмс.

— Я их потрогал, понюхал, внимательно рассмотрел. Эти крапинки и черточки нанесены древесной сажей.

— Ну что же, этому, наверное, есть какое-нибудь вполне естественное объяснение.

Некоторое время Холмс молчал. Наш экипаж приближался к самому городу, и я глядел в окно, рассеянно барабаня пальцами по стеклу, уже помутневшему от сгустившегося тумана, как вдруг громкое восклицание моего спутника вывело меня из задумчивости. Он пристально всматривался во что-то поверх моего плеча.

— Стекло, — бормотал он.

На замутненной поверхности стекла был виден замысловатый узор из разводов и линий, которые оставили мои пальцы, выбивавшие на нем дробь.

Холмс хлопнул себя по лбу, распахнул второе окно и крикнул кучеру, отдавая ему какое-то приказание. Экипаж развернулся, кучер хлестнул лошадь, и мы куда-то покатили в густом тумане.

— Ах, Уотсон, Уотсон, как это верно сказано, что вдвойне слеп тот, кто не хочет видеть, — с горечью проговорил Холмс, забившись в угол кареты. — Ведь все факты были налицо, они так и смотрели мне в глаза, и все-таки я не сумел сделать логическое заключение.

— Какие факты?

— Их девять. Впрочем, хватило бы и четырех. Вот вам: человек, живший на Кубе, не только дрессирует канареек самым необычным образом, но, кроме того, знает, как кричат ночные тропические птицы, и устроил в своей комнате камин. Вот здесь мы остановимся, Уотсон. Стой, кучер, стой!

Мы находились на перекрестке двух широких оживленных улиц, где над уличным фонарем сверкали золотые шары ломбарда. Холмс выскочил из экипажа. Но не прошло и нескольких минут, как он вернулся, и мы продолжили путь.

— Какое счастье, что мы все еще в Сити, — заметил он, усмехнувшись. — Я подозреваю, что в ист-эндском ломбарде вряд ли можно найти заложенные и невостребованные клюшки для гольфа.

— Боже правый… — начал я, но тут же замолчал, увидев тяжеленную палку, которую он сунул мне в руку. Первые признаки каких-то неосязаемых, но не менее от этого ужасных подозрений закрались мне в душу.

— Еще слишком рано! — воскликнул Холмс, посмотрев на часы. — Мы вполне успеем заглянуть в какой-нибудь паб. Бутерброд и рюмочка виски нам совсем не помешают.

Часы на церкви Святого Николаса как раз били десять, когда мы снова оказались в саду, насыщенном дурными запахами. В густом тумане едва заметно вырисовывались темные очертания мрачного дома; только в одном окне верхнего этажа светился слабый огонек.

— Это комната мисс Уилсон, — сказал Холмс. — Будем надеяться, что горсточка гравия привлечет ее внимание, не побеспокоив никого другого в доме.

Через секунду послышался звук открываемого окна.

— Кто там? — спросил дрожащий голос.

— Это Шерлок Холмс, — едва слышно отозвался мой друг. — Я должен немедленно с вами поговорить, мисс Уилсон. Есть здесь боковая дверь?

— Да, с этой стороны, слева от вас. Но что случилось?

— Пожалуйста, сойдите вниз, и поскорее. Ни слова вашему дядюшке.

Мы ощупью пробрались вдоль стены и нашли дверь в тот самый момент, когда она открылась, выпуская мисс Уилсон. Она была в капоте, волосы в беспорядке рассыпались по плечам, испуганные глаза смотрели на нас сквозь свет свечи, которую она держала в руке. На стене у нее за спиной плясали причудливые тени.

— В чем дело, мистер Холмс? — спросила она, едва в состоянии говорить от испуга и удивления.

— Все будет в порядке, если вы будете следовать моим инструкциям, — спокойно ответил мой друг. — Где ваш дядя?

— Он в своей комнате.

— Отлично. Мы с доктором Уотсоном на некоторое время поместимся в вашей комнате, а вы пока побудьте в комнате вашего покойного брата. Если вы дорожите жизнью, постарайтесь оттуда не выходить.

— Вы меня пугаете, — проговорила она, чуть не плача.

— Будьте уверены, мы не дадим вас в обиду. А теперь, прежде чем вы уйдете, еще два вопроса. Ваш дядя заходил к вам сегодня вечером?

— Да, он принес Пеперино и оставил его в моей комнате вместе с другими птичками. Он сказал, что, поскольку это последняя ночь, которую я проведу в этом доме, он обязан предоставить в мое распоряжение самое приятное развлечение.

— Ах вот как! Прекрасно. Ваша последняя ночь. Скажите мне, мисс Уилсон, вы тоже страдаете тем же заболеванием, что и ваша матушка, и брат?

— Вы имеете в виду слабое сердце? Должна признаться, что да.

— Ну что же, мы проводим вас спокойненько наверх, и вы поместитесь в соседней комнате. Пойдемте, Уотсон.

При свете свечи, которую несла Джанет, мы поднялись по лестнице и прошли в комнату, которую днем осматривал Холмс.

Ожидая, пока наша спутница соберет и возьмет из своей спальни нужные вещи, Холмс подошел к клеткам и, приподняв покрывала, посмотрел на крошечных птичек, которые в них спали.

— Зло, которое замыслил этот человек, столь же изощренно, сколь и безмерно, — сказал он, и я заметил у него на лице крайне серьезное выражение.

По возвращении мисс Уилсон, удостоверившись в том, что она удобно устроилась на ночь, я последовал за Холмсом в комнату, служившую в последнее время ее спальней. Это была небольшая, но уютно обставленная комната, освещенная серебряной масляной лампой. Над изразцовой голландской печью висела клетка с тремя канарейками, которые при нашем приходе прервали на время свои трели, склонив набок золотистые головки.

— Я думаю, Уотсон, неплохо было бы полчасика отдохнуть, — прошептал Холмс, когда мы устроились в креслах. — Погасите, пожалуйста, свет.

— Но, дорогой друг, если существует какая-то опасность, гасить свет — это чистое безумие, — запротестовал я.

— В темноте никакой опасности нет.

— Мне кажется, было бы лучше, — серьезно заметил я, — если бы вы были со мной откровенны. Вы ясно дали понять, что птиц поместили сюда с определенной целью, но в чем же заключается опасность, которая может грозить только при свете?

— У меня есть свои соображения по этому поводу, Уотсон, но все-таки лучше подождать и посмотреть. Хочу только обратить ваше внимание на дверцу топки в верхней части печи.

— Она выглядит вполне нормально, обычная дверца, на всех печах есть такие.

— Правильно. Но разве не странно, что на железной печи топка закрывается свинцовой дверцей?

— Великий Боже, Холмс! — воскликнул я, начиная что-то понимать. — Вы хотите сказать, что этот субъект Уилсон трубами соединил печь в подвале с теми, что расположены в спальнях, для того чтобы рассеивать какой-нибудь смертоносный яд и уничтожать своих родичей, желая прикарманить их состояние? И поэтому в его собственной комнате не печь, а камин. Теперь я понимаю.

— Вы не так уж не правы, Уотсон, хотя я подозреваю, что господин Теобольд Уилсон гораздо изобретательнее, чем вам кажется. Он обладает двумя качествами, которые необходимы удачливому убийце: беспощадностью и воображением. Но будьте же умницей, погасите лампу и давайте немного отдохнем. Если мой ответ на эту загадку окажется верным, нашим нервам предстоит весьма суровое испытание.

Я удобно устроился в своем кресле и, испытывая некоторое утешение при мысли о том, что с тех самых пор, как нам пришлось заниматься делом Себастьяна Мура, я всегда ношу с собой в кармане револьвер, попытался найти какое-нибудь объяснение, которое помогло бы мне понять смысл предостережения, скрытого в словах Холмса. Но я, очевидно, был больше утомлен, чем предполагал. Мысли мои все больше и больше путались, и я наконец задремал.

Проснулся я оттого, что меня тронули за руку. Лампа снова горела, и надо мной склонился мой друг, отбрасывая черную тень на потолок.

— Простите, что тревожу вас, Уотсон, — прошептал он. — Но долг призывает нас.

— Что нужно делать?

— Сидите спокойно и слушайте. Пеперино поет…

Эти несколько минут ожидания я запомнил надолго. Холмс наклонил абажур таким образом, что свет падал на противоположную стену с окном, возле которой стояла изразцовая печь с висящей над ней клеткой. Туман сгустился, и лучи света от лампы, пройдя сквозь стекло, терялись в светящихся облаках, что клубились за окном. Душа моя была омрачена предчувствием несчастья. Вся окружавшая обстановка и без того казалась мне достаточно мрачной, а тут еще эти жуткие, словно потусторонние звуки, которые, то понижаясь, то снова взмывая вверх, лились и лились из птичьей клетки. Это было что-то вроде свиста, который начинался с низкого гортанного клокотания, а потом, медленно повышаясь, заканчивался единым мощным аккордом, который разносился по всей комнате, напоминая звон огромного хрустального бокала. Этот звук, непрестанно повторяясь, обладал каким-то гипнотическим действием, так что настоящее начинало как бы растворяться и мое воображение уносило меня сквозь защищенное туманом окно в буйные заросли тропических джунглей. Я потерял счет времени, и только тишина, наступившая после того, как птица внезапно смолкла, вернула меня к реальности. Я взглянул на противоположную стену, и в тот же миг мое сердце, дав один мощный толчок, казалось, перестало биться окончательно.